Стало солнышко закатываться. Стали снѣговыя горы изъ бѣлыхъ — алыя; въ черныхъ горахъ потемнѣло; изъ лощинъ паръ поднялся, и самая та долина, гдѣ крѣпость наша должна быть, — какъ въ огнѣ загорѣлась отъ заката. Сталъ Жилинъ вглядываться, — маячитъ что-то въ долинѣ, точно дымъ изъ трубъ. И такъ и думается ему, что это самое — крѣпость русская.
Ужъ поздно стало. Слышно — мулла прокричалъ. Стадо гонятъ — коровы ревутъ. Малый все зоветъ: «пойдемъ», а Жилину и уходить не хочется.
Вернулись они домой. «Ну, думаетъ Жилинъ, теперь мѣсто знаю, надо бѣжать». Хотѣлъ онъ бѣжать въ ту же ночь. Ночи были темныя, — ущербъ мѣсяца. На бѣду — къ вечеру вернулись татары. Бывало, пріѣзжаютъ они — гонять съ собой скотину, и пріѣзжаютъ веселые. А на этотъ разъ ничего не пригнали, и привезли на сѣдлѣ своего убитаго татарина, брата рыжаго. Пріѣхали сердитые, собрались всѣ хоронить. Вышелъ и Жилинъ посмотрѣть. Завернули мертваго въ полотно, безъ гроба, вынесли подъ чинары за деревню, положили на траву. Пришелъ мулла, собрались старики, полотенцами повязали шапки, разулись, сѣли рядкомъ на пятки передъ мертвымъ.
Спереди мулла, сзади три старика въ чалмахъ рядкомъ, а сзади ихъ еще татары. Сѣли, потупились и молчатъ. Долго молчали. Поднялъ голову мулла и говоритъ:
— Алла! (значитъ Богъ). Сказалъ это одно слово, — и опять потупились и долго молчали; сидятъ, не шевелятся. Опять поднялъ голову мулла:
— «Алла!» и всѣ проговорили: «Алла!» — и опять замолчали. Мертвый лежитъ на травѣ, не шелохнется, и они сидятъ какъ мертвые. Не шевельнется ни одинъ. Только слышно, на чинарѣ листочки отъ вѣтерка поворачиваются. Потомъ прочелъ мулла молитву, всѣ встали, подняли мертваго на руки, понесли. Принесли къ ямѣ. Яма вырыта не простая, а подкопана подъ землю, какъ подвалъ. Взяли мертваго подъ мышки да подъ лытки, перегнули, спустили полегонечку, подсунули сидьмя подъ землю, заправили ему руки на животъ.
Притащилъ ногаецъ камышу зеленаго, заклали камышомъ яму, живо засыпали землей, сравняли, а въ головы къ мертвецу камень стоймя поставили. Утоптали землю, сѣли опять рядкомъ передъ могилкой. Долго молчали.
— «Алла! Алла! Алла!» — Вздохнули и встали.
Роздалъ рыжій денегъ старикамъ, потомъ всталъ, взялъ плеть, ударилъ себя три раза по лбу и пошелъ домой.
На утро видитъ Жилинъ — ведетъ красный кобылу за деревню, и за нимъ трое татаръ идутъ. Вышли за деревню, снялъ рыжій бешметъ, засучилъ рукава, — ручищи здоровыя, — вынулъ кинжалъ, поточилъ на брускѣ. Задрали татары кобылѣ голову кверху, подошелъ рыжій, перерѣзалъ глотку, повалилъ кобылу и началъ свежевать, — кулачищими шкуру подпарываетъ. Пришли бабы, дѣвки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потомъ кабылу, стащили въ избу. И вся деревня собралась къ рыжему поминать покойника.
Три дня ѣли кобылу, бузу пили, покойника поминали. Всѣ татары дома были. На четвертый день, видитъ Жилинъ, въ обѣдъ куда-то собираются. Привели лошадей, убрались, и поѣхали человѣкъ 10-ть, и красный поѣхалъ; только Абдулъ дома остался. Мѣсяцъ только народился, ночи еще темныя были.
— «Ну», думаетъ Жилинъ, «нынче бѣжать надо», и говорить Костылину. А Костылинъ заробѣлъ.
— Да какже бѣжать? — мы и дороги не знаемъ.
— Я знаю дорогу.
— Да и не дойдемъ въ ночь.
— А не дойдемъ — въ лѣсу переночуемъ. Я вотъ лепешекъ набралъ. Чтожъ ты будешь сидѣть? Хорошо пришлютъ денегъ, а то вѣдь и не соберутъ. А татары теперь злые, за то, что ихняго русскіе убили. Поговариваютъ — насъ убить хотятъ.
Подумалъ-подумалъ Костылинъ.
— Ну, пойдемъ!
Полѣзъ Жилинъ въ дыру, раскопалъ пошире, чтобъ и Костылину пролѣзть; и сидятъ они, — ждутъ, чтобы затихло въ аулѣ.
Только затихъ народъ въ аулѣ, Жилинъ полѣзъ подъ стѣну, выбрался. Шепчетъ Костылину: «полѣзай». Полѣзъ и Костылинъ, да зацѣпилъ камень ногой, загремѣлъ. А у хозяина сторожка была — пестрая собака. И злая-презлая; звали ее Уляшинъ. Жилинъ уже напередъ прикормилъ ее. Услыхалъ Уляшинъ, — забрехалъ и кинулся, а за нимъ другія собаки. Жилинъ чуть свиснулъ, кинулъ лепешки кусокъ, — Уляшинъ узналъ, замахалъ хвостомъ и пересталъ брехать.