Хозяинъ услыхалъ, загайкалъ изъ сакли: «гайть! гайть, Уляшинъ!»
А Жилинъ за ушами почесываетъ Уляшина. Молчитъ собака, трется ему объ ноги, хвостомъ махаетъ.
Посидѣли они за угломъ. Затихло все, только слышно — овца перхаетъ въ закутѣ, да низомъ вода по камушкамъ шумитъ. Темно, звѣзды высоко стоятъ на небѣ; надъ горой молодой мѣсяцъ закраснѣлся, кверху рожками заходитъ. Въ лощинахъ туманъ какъ молоко бѣлѣется.
Поднялся Жилинъ, говоритъ товарищу: ну, братъ, айда!
Тронулись; только отошли, слышатъ, — запѣлъ мулла на крышѣ: «Алла! Бесмилла! Ильрахманъ!» Значитъ — пойдетъ народъ въ мечеть. Сѣли опять, притаившись подъ стѣнкой. Долго сидѣли, дожидались, пока народъ пройдетъ. Опять затихло.
— «Ну, съ Богомъ!» Перекрестились, пошли. Прошли черезъ дворъ подъ кручь къ рѣчкѣ, перешли рѣчку, пошли лощиной. Туманъ густой, да низомъ стоитъ, а надъ головой звѣзды виднешеньки. Жилинъ по звѣздамъ примѣчаетъ, въ какую сторону идти. Въ туманѣ свѣжо, идти легко, только сапоги неловки, — стоптались. Жилинъ снялъ свои, бросилъ, пошелъ босикомъ. Попрыгиваетъ съ камушка на камушекъ, да на звѣзды поглядываетъ. Сталъ Костылинъ отставать.
— Тише, говоритъ, иди; сапоги проклятые — всѣ ноги стерли.
— Да ты сними, легче будетъ.
Пошелъ Костылинъ босикомъ, — еще того хуже: изрѣзалъ всѣ ноги по камнямъ, и все отстаетъ. Жилинъ ему говоритъ:
— Ноги обдерешь — заживутъ, а догонятъ — убьютъ, хуже.
Костылинъ ничего не говоритъ, идетъ-покряхтываетъ. Шли они низомъ долго. Слышатъ — вправо собаки забрехали. Жилинъ остановился, осмотрѣлся, полѣзъ на гору, руками ощупалъ.
— Эхъ, говорить, ошиблись мы, — вправо забрали. Тутъ аулъ чужой — я его съ горы видѣлъ; назадъ надо, да влѣво, въ гору. Тутъ лѣсъ долженъ быть.
А Костылинъ говорить:
— Подожди хоть немножко, дай вздохнуть, — у меня ноги въ крови всѣ.
— Э, братъ, заживутъ; ты легче прыгай. Вотъ какъ!
И побѣжалъ Жилинъ назадъ, и влѣво въ гору, в лѣсъ. Костылинъ все отстаетъ и охаетъ. Жилинъ шикнетъ-шикнетъ на него, а самъ все идетъ.
Поднялись на гору. Такъ и есть — лѣсъ. Вошли въ лѣсъ, — по колючкамъ изодрали все платье послѣднее. Напали на дорожку въ лѣсу. Идутъ.
— «Стой!» Затопало копытами по дорогѣ. Остановились, слушаютъ. Потопало какъ лошадь и остановилось. Тронулись они — опять затопало. Они остановятся — и оно остановится. Подползъ Жилинъ, смотритъ на свѣтъ по дорогѣ, — стоитъ что-то. Лошадь не лошадь, и на лошади что-то чудное, на человѣка не похоже. Фыркнуло — слышитъ. «Что за чудо!» Свиснулъ Жилинъ потихоньку, — какъ шаркнетъ съ дороги въ лѣсъ и затрещало по лѣсу, — точно буря летитъ, сучья ломаетъ.
Костылинъ такъ и упалъ со страху. А Жилинъ смѣется, говоритъ:
— Это олень. Слышишь — какъ рогами лѣсъ ломитъ? Мы его боимся, а онъ насъ боится.
Пошли дальше. Ужъ высожары спускаться стали, до утра не далеко. А туда ли идутъ, нѣтъ ли, — не знаютъ. Думается такъ Жилину, что по этой самой дорогѣ его везли, и что до своихъ верстъ десять еще будетъ, — a примѣты вѣрной нѣтъ, да и ночью не разберешь. Вышли на полянку. Костылинъ сѣлъ и говоритъ:
— Какъ хочешь, а я не дойду, — у меня ноги не идутъ.
Сталъ его Жилинъ уговаривать.
— Нѣтъ, говоритъ, — не дойду, не могу.
Разсердился Жилинъ, плюнулъ, обругалъ его.
— Такъ я же одинъ уйду, — прощай!
Костылинъ вскочилъ, пошелъ. Прошли они версты четыре. Туманъ въ лѣсу еще гуще сѣлъ, ничего не видать передъ собой, и звѣзды ужъ чуть видны.
Вдругъ слышатъ — впереди топаетъ лошадь. Слышно — подковами за камни цѣпляется. Легъ Жилинъ на брюхо, сталъ по землѣ слушать.
— Такъ и есть, — сюда, къ намъ, конный ѣдетъ!
Сбѣжали они съ дороги, сѣли въ кусты, и ждутъ. Жилинъ подползъ къ дорогѣ, смотритъ — верховой татаринъ ѣдетъ, корову гонитъ, самъ себѣ подъ носъ мурлычетъ что-то. Проѣхалъ татаринъ. Жилинъ вернулся къ Костылину.
— Ну, пронесъ Богъ, — вставай, пойдемъ.
Сталъ Костылинъ вставать и упалъ.
— Не могу, — ей Богу, не могу; силъ моихъ нѣтъ.