(к молодой). Где записка твоя?
(подает из платка).
(читает). Сделаю, что можно. Пройдите туда. Подождите.
. Отец. Пожалей сирот. Занапрасну. Он и видеть не видел и свидетели есть.
Хорошо, идите.
. Отец. Простите Христа ради.
Да я ничего и не хочу. Только вы бы лучше спросили, а то неприятности. Идите. Я скажу, чтоб отпустить.
(кланяются в ноги).
Что вам?
. Остались от пожара, нет ничего.
(дает деньги). Да куда вы идете?
. Сами не знаем. Переночевать хоть бы.
(садится). Нет, я не могу так больше...
(выпроваживает просителей).
(подходит). Что ты, Коля?
Нет, я не могу так больше. Не могу так жить.
Да что же?
(со слезами в голосе). Как что? Я нынче вышел сюда. Тут вы пьете кофе, лакеи, крендельки, lawn-tennis, встали в 11 часов, всё свежее, мытое... И ты видела, прибежала от Константина Машка с запиской. Второй день не ели. Я пошел туда. 2-й день не ели, он распух, жена беременная, и дети не ели, плачут. Бросились на хлеб, как зверьки. А мы здесь... Разве можно так жить. Если мы звери или мы дики, то так. А ведь мы христиане, веруем...
Да что же делать?
Я знаю, что делать.
(хочет уйти).
Куда вы?
Я боюсь, что я мешаю.
Нет, вы свой человек, оставайтесь.
Что же...
Нет, ты скажи: правда это или нет? Ведь можно этого не видеть, но когда глаза открылись, кончено, нельзя так жить, как мы живем. Ведь это мученье. Ведь разве неправда, что вон у этой старухи нет жилища, у женщины с тремя детьми посадили мужа в острог и им есть нечего, и разрушается то хозяйство, которое было. А эти двое сирот. Ведь это не на театре, а живые, настоящие, не евшие дети.
Да ведь они много прибавляют, выдумывают, вон, Ефим...
Знаю я, знаю, что теперь они лезут, как мухи на мед, на те гроши, которые я раздаю. Но ведь от этого мое-то положение не лучше. Ты говоришь Ефим. Он украл, говорят, лес. Но отчего же он украл 2 бревна, которые ему нужны, чтоб укрыть семью, а не я, у которого тысячи таких бревен?
Но как же быть, ведь нельзя им всё отдать. Ведь нельзя пустить по-миру детей. Ведь пойми ты...
Я не знаю и не могу знать, что будет и с моими детьми, и с этими сиротами, а знаю то, что бог меня послал сюда, чтоб делать его волю, а воля его в том, чтобы мы любили братьев, а мы их ловим и сажаем в острог. Не могу я так жить и не должен. Закон для меня обязателен. Отчего же мои дети должны развращаться в роскоши, а эти чахнуть?
Что же, тебе всё равно, что свои дети, что чужие?
Всё равно.
Боже мой, что ж это? За что это? (Плачет.)
Как же быть, как же быть? Научи [?]. Подумай [?], но пойми меня, войди в меня. И не меня, а бога, вспомни и его закон. Он не сказал: своих детей люби, а сказал: люби бога и ближних. Просящему дай.
Нет, ты жесток.
Я жесток. Это ужасно, ужасно. Нельзя так продолжать. (Хватается за голову и уходит.)
(подходившая и всё слышавшая). Бедная Марья Ивановна, простите, я нечаянно услыхала и поняла всё. Вы страдаете, но ради бога не сдавайтесь. Если вы теперь сделаете шаги уступки, всё пропало. Я это знаю, опытом знаю. Вы должны стать за детей. Подайте на высочайшее имя. Он не имеет права раздавать именье. Оно детское.
Я не знаю... Я после [?]... Простите меня. Я теперь ничего не могу сообразить. Мне его жалко. Он страдает. Но и так продолжаться это не может. (Плачет.) (Встает и вместе уходят.)