Не знаю. И не хотел бы знать. Это всё было из другой жизни. И не хочу мешать с этой.
За столом сзади слышен крик женщины. приходит и , уводят. Федя и Петушков глядят, слушают и молчат.
Да, ваша жизнь удивительная.
Нет, самая простая. Всем ведь нам в нашем круге, в том, в котором я родился, три выбора — только три: служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть не умел, но, главное, было противно. Второй — разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться — пить, гулять, петь. Это самое я и делал. И вот допелся. (Пьет.)
Ну, а семейная жизнь? Я бы был счастлив, если бы у меня была жена. Меня жена погубила.
Семейная жизнь? Да. Моя жена идеальная женщина была. Она и теперь жива. Но что тебе сказать? Не было изюминки, — знаешь в квасе изюминка? — не было игры в нашей жизни. А мне нужно было забываться. А без игры не забудешься. А потом я стал делать гадости. А ведь ты знаешь, мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им делали. А я ей наделал зла. Она как будто любила меня.
Отчего вы говорите: как будто?
А оттого говорю, что никогда не было в ней того, чтоб она в душу мне влезла, как Маша. Ну, да не про то. Она беременная, кормящая, а я пропаду и вернусь пьяный. Разумеется, за это самое всё меньше и меньше любил ее. Да, да (приходит в восторг), вот сейчас пришло в голову: оттого-то я люблю Машу, что я ей добро сделал, а не зло. Оттого люблю. А ту мучал, за то... не то что не люблю... Да нет, просто не люблю. Ревновал — да, но и то прошло.
Подходит Артемьев с кокардой, крашеными усами, [в] подправленной древней одежде.
Приятного апетита. (Кланяется Феде.) Познакомились с артистом художником?
Да, мы знакомы.
Что ж, портрет кончил?
Нет, расстроилось.
Я не мешаю вам?
Федя и Петушков молчат.
Федор Васильевич рассказывал про свою жизнь.
Тайны? Так я не мешаю, продолжайте. Я-то уж в вас не нуждаюсь. Свиньи. (Отходит к соседнему столу и требует себе пива. Всё время слушает разговор Феди с Петушковым, перегибаясь к ним.)
Не люблю этого господина.
Обиделся.
Ну, бог с ним. Не могу. Как такой человек, у меня слова не идут. Вот с вами мне легко, приятно. Так что я говорил?
Говорили, что ревновали. Ну, а как же вы разошлись с вашей женой?
Ах. (Задумывается.) Это удивительная история. Жена моя замужем.
Как же? Развод?
Нет. (Улыбается.) Она от меня осталась вдовой.
То есть как же?
А так же: вдовой. Меня ведь нет.
Как нет?
Нет. Я труп. Да. (Артемьев перегибается, прислушивается.) Видите ли... Вам я могу сказать. Да это давно, и фамилию мою настоящую вы не знаете. Дело было так. Когда я уже совсем измучал жену, прокутил всё, что мог, и стал невыносим, явился покровитель ей. Не думайте, что что-нибудь грязное, нехорошее — нет — мой же приятель и хороший, хороший человек, только прямая во всем противуположность мне. А так как у меня гораздо больше дурного, чем хорошего, то это и был и есть хороший, очень хороший человек: честный, твердый, воздержный и просто добродетельный. Он знал жену с детства, любил ее и потом, когда она вышла за меня, примирился с своей участью. Но потом, когда я стал гадок, стал мучать ее, он стал чаще бывать у нас. Я сам желал этого. И они полюбили друг друга, а я к этому времени совсем свихнулся и сам бросил жену. А тут еще Маша. Я сам предложил им жениться. Они не хотели. Но я всё делался невозможнее и невозможнее и кончилось тем, что...
Как всегда...
Нет. Я уверен и знаю, что они оставались чисты. Он, религиозный человек, считал грехом брак без благословенья. Ну, стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять на себя вину. Надо было всю эту ложь... И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый человек говорит: зачем? И всё устроили. Прощальное письмо я послал, а на другой день нашли на берегу одежду и мой бумажник, письма. Плавать я не умею.