Для того, чтобы понимать это, нам дано в математике указание несоизмеримыми величинами. Всё, что нам нужнее всего знать, всё, что составляет самую сущность предмета, выражается всегда несоизмеримыми величинами.
Законы красоты — среднее и крайнее отношение — невыразимы нашими числами.
Мы высчитываем отношение таких прямых линий, представляемых нами внутри круга: радиусов, косинусов и т. д., но самое данное нам, — круг, тем более шар, не вычисляются, не выражаются иначе, как приближением, т. е. орудие наше не годится, или представление наше о круге неверно. И оно всегда неверно. Ни круга, ни шара нет. Круг и шар выражают вечность, т. е. слабость, недостаточность нашего ума.
13 М[арта] 1870. —
Во всём возмездие, во всём спасительный клапан паровика, во всём предел, его же не прейдеши. И предел этот очевиднее всего для меня в умственной деятельности человека. —
Книгопечатание содействует просвещению — сильнейший двигатель и т. д. Это труизм, и доводов в пользу нет числа. Но посмотрим другую сторону медали. Как в громаде книг желающему учиться найти то, что нужно? От этого происходит то, что десятки тысяч художников читают, работают и ни разу не справились, не говорю, с филос[офскими] теориями своего дела, даже с Лесингом. Ге пишет прекрасно картину гражданского Христа. А это одно, что не может быть сюжетом картины из всех гражд[анских] событий. И это было бы ясно даже из Лаокоона Лесинга. Естественники решают фил[ософские] метаф[изические] задачи, а если бы они прочли Канта, вся работа их не имела бы места. А они прочли кипы книг, но не попали на настоящую. —
История новой философии. Декарт отвергает всё сильно, верно, и вновь воздвигает произвольно, мечтательно. Спиноза делает то же. Кант то же. Шопенгауер то же. — Но зачем воздвигать? Работа мысли приводит к тщете мысли. Возвращаться к мысли не нужно. Есть другое орудие — искусство. Мысль требует чисел, линий, симметрии, движения в пространстве и времени и этим сама убивает себя.
Что делает химия, физика, астрономия, в особенности моднейшая — зоология? Она подводит всё под свои требования симетрии, непрерывности — круга и приходит к мысли, а сущность предмета оставляется.
Одно искусство не знает ни условий времени, ни пространства, ни движения, — одно искусство, всегда враждебное симметрии — кругу, дает сущность. —
Запретите употреблять искусственные слова, и свои, и греческие, и латинские, и вдруг упадет поднявшееся на этих дрожжах тесто науки. А то наберут слов, припишут условно, по общему согласию, значение этим словам и играют на них, точно как в шахматы, условившись, что конь ходит так, а царица так и т. д. А придет ребенок и скажет мучающемуся папаше в затруднительном шаге: «Хочешь я тебе помогу? Пускай он возьмет царя, а мы другие возьмем». — «Да если отдать царя, и проиграли». — «Отчего?»
Но если даже папаша и убедит, что без царя нельзя играть, ребенок проще спасет его — он сбросит все шашки и скажет: ведь это все равно, ничего не переменится.
16 Марта. Употреблять слова: соха, погода, лошадь и т. д. — слова, простые в устах всех, гораздо труднее, чем употреблять слова биология, антропоморфизм и т. п., ибо значение первых ясно определено, вторых же — нет. —
Всякое произведение искусства есть проявление красоты, воздвигнутое художником на недоступной массе высоте, для общего созерцания. Видеть всё произведение может только тот, кто стоит выше его — художник высший. Видеть с одной стороны, но с правильной точки зрения — только художник равный. Все же могут, идя за своими обычными делами и подняв голову, видеть стоящее над ними произведение. Снизу оно представляется им не только неправильным, но непонятным. Для того, чтобы они понимали его, работают критики. Критики — это всегда те, к[оторые] пытались б[ыть] художниками и не успели. Они знают высоту и размер и бегают кругом и с разных точек зрения рассматривают и передают толпе результаты своих наблюдений, из которых важнейшие состоят в том, что они видят ногу там, где действительно нога, и в том, что толпе казалось обрубком. И толпе критики говорят, что хорошо и что дурно. По отношению к толпе они необходимы — они посредники между толпой и художником. Но если художник в их суждениях будет искать отражения своего произведения, он отчается.
В мире в 30 лет живут 3—4 человека художников, а стоит явиться произведению искусства, то и в 1000 журналах 1000 человек с приемами учителя к ученику обсудят все достоинства и недостатки произведения. Если в критике видеть оценку — будет бессмыслица, если видеть посильное толкование, будет великий смысл. Суждение о достоинствах есть только аксесуар, возбуждение к удовольствию писать критики.