530. 22618. и от Токитоми. — Письмо К. Токутоми, упоминаемое в записи Дневника 22 мая 1906 г., в архиве Толстого не сохранилось. Это письмо было Толстому так же приятно, как и письмо М. Давидсона. В «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого под 20 мая 1906 г. записано: «Часов в двенадцать ночи Лев Николаевич пришел в мою комнату. «Я взволнован, — сказал он, — письмами Моррисона Давидсона и Токутоми». По всей вероятности, письмо содержало уведомление о приезде, так как Токутоми 17 июня 1906 г. приехал в Ясную поляну, где пробыл не менее пяти дней. Толстой дал ему рекомендательное письмо к В. В. Стасову в Петербург; в письме этом он называл Токутоми «очень хорошим человеком и очень деликатным» («Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка», изд. «Прибой», Л. 1929, стр. 399—400).
531. 22620-22. Нынче все сыновья, и особенно тяжело..... духовной отдаленности. — В революционные 1905—1906 гг. духовная рознь между Толстым и его сыновьями порою проявлялась особенно резко. Трое младших сыновей его придерживались крайне правых («черносотенных») взглядов; двое старших сыновей примыкали к либералам, которые были так же чужды Толстому, как и «черносотенцы». (Об его отношении к либералам см. запись в его Дневнике от 23 декабря 1905 г,). Единомышленник Толстого В. А. Лебрен, в мае — августе 1906 г. исполнявший обязанности его секретаря, рассказывает в своих воспоминаниях следующий эпизод, относящийся к этому времени: «...молодые члены семьи после послеобеденного часа сидели со Львом Николаевичем на веранде. Двое сыновей, оба очень правых взглядов, жаловались на судьбу: народ совсем вышел из повиновения, всюду поджигали, обирали помещиков, старые традиции оскорблялись...
— Не остается никакого смысла в жизни, — повторяли они унылые и удрученные.
«Я не вмешивался в разговор, захваченный интересом переживаемой эпохи и стараясь проникнуть в душевное состояние людей чуждого мне лагеря. Лев Николаевич задумчиво слушал.
— Всё это не такие большие беды, чтоб их нельзя было терпеть, — заговорил он наконец, убежденно успокаивающе. — Каждое поколение имело свои крупные бедствия. У наших дедов это был Наполеон, прежде Пугачев, или холера, наводнение, землетрясение... У каждого поколения свое испытание, которое надо нести.
— Да, тебе хорошо говорить, — перебил его один из сыновей: — ты уйдешь, запрешься себе в кабинет и ничего не знаешь.
Лев Николаевич заметно заволновался.
— Мне так хорошо, что я каждую неделю чемоданчик укладываю! — с совершенно несвойственной ему горькой усмешкой проговорил он. — И вот дотерпел же до сих пор, — и он поднялся и скрылся за деревьями». (В. Лебрен, «Толстой. (Воспоминания и думы)», изд. «Посредник», М. 1914, стр. 21—22.)
532. 2272. Очень мне тяжело от стыда моей жизни. И что делать, не знаю. — В. А. Лебрен в своих воспоминаниях рассказывает: «В 1906 году, вскоре после созыва первой Думы, мы с М. А. Шмидт ходили как-то после завтрака по дорожке между двух тесных рядов вековых лип. Рядом большое общество играло в теннис. Вдруг из кустов к нам подошел Лев Николаевич. Меня сразу поразило выражение страдания на его лице, как у тяжело больного. — «Ужасно, нестерпимо!» тихо сказал он, наклоняясь к нам. — «Прежде, когда народ не замечал этого, еще можно было терпеть. Но теперь, когда всем это режет глаза, эта жизнь невыносима! Надо уйти; это выше моих сил»... —Голос его дрогнул, и он, быстро отвернувшись, пошел продолжать свою одинокую прогулку.
Вечером того же дня, когда я вошел в кабинет, Лев Николаевич в сумерках сидел один у стенки вдали от стола, глубоко задумавшись. Я хотел было пройти мимо, взять для записи последние письма, но Лев Николаевич, резко махнув рукой, точно отгоняя от себя навязчивую мысль, с жаром заговорил: