26 ноября Толстой писал В. Г. Черткову: «...У меня другая причина волнения: болезнь Маши. У нее крупозное воспаление легкого, нынче 8-й день, и она очень, очень плоха. Смерть ее эгоистически для меня, хотя она и лучший друг мой из всех близких мне, не страшна и не жалка — мне недолго придется жить без нее, но просто, не по рассуждению, больно, жалко ее, — она, должно-быть, и по годам своим хотела бы жить, и жалко просто страданий — ее и близких. Жалко и неприятно эти тщетные усилия лечением продлить жизнь. А смерть всё больше и больше и в последнее время так стала мне близка, не страшна, естественна, нужна, так не противуположна жизни, а связана с нею, как продолжение ее, что бороться с нею свойственно только животному инстинкту, а не разуму. И потому всякая разумная — не разумная, а умная — борьба с нею, как медицина, — неприятна, нехороша».
645. 27726—2787. Сейчас, час ночи, скончалась Маша. Странное дело. Я не испытывал ни ужаса..... внепространственной и вневременной жизни. — Д. П. Maковицкий пишет в своих Записках 27 ноября 1906 г.: «В ночь на сегодня, 20 минут первого, Марья Львовна скончалась. Скончалась достойно, не сопротивляясь смерти и не отчаиваясь. За час до смерти узнала Льва Николаевича, притянула к своей груди его руку и сказала: — «Умираю». Противилась впрыскиванию камфары и кофеина, а к концу и питью вина и мешкам с горячей водой. За четверть часа до смерти произнесла: «Коля», — и ласкала его рукой. Потом поднялась и, поддерживаемая подушками, сидя скончалась. Лев Николаевич сидел около нее и за 10 минут до ее смерти поцеловал ей руку. Около нее стояли и сидели все: родители, братья Сергей и Андрей, сестры, невестка Марья Николаевна, Ю. И. Игумнова. В другой комнате были Н. М. Сухотина, доктор Афанасьев и я. Была гробовая тишина. Слышно было только ее слабевшее дыхание... В 2 часа дня Лев Николаевич пришел ко мне; спросил, что я делаю, и потом сказал: — «Как она спокойно умирала!» Видя, как мне тяжела смерть Марьи Львовны, Лев Николаевич сказал: — «В такие времена спасение — занятия. В таких случаях видишь, какая наша жизнь извращенная. Было бы занятие: печку топить, дрова рубить; а тут разговоры, ни к чему не ведущие. Как странно, — продолжал Лев Николаевич, — на меня смерть не производит совершенно никакого впечатления сама по себе, как что-то натуральное. Даже дурной поступок другого человека, не говоря о своем, больше трогает. Т. е., если бы я знал, что она совершила дурной поступок, это мне было бы больнее, чем ее смерть», — так приблизительно сказал Лев Николаевич». См. также: И. Л. Толстой, «Мои воспоминания», изд. «Мир», М. 1933, гл. XXVII, стр. 206—209.