20. Гр. С. Н. Толстому.
1856 г. Августа 18. Я. П.
Посылаю тебе, любезный друг Сережа, письмо Валериана1 ко мне, из которого ты узнаешь о Николинькиных планах, которые я нахожу между прочим ужасно нелепыми. Впрочем отвечай как знаешь, я буду на всё согласен. В Москву я еще приехать не сбираюсь. Нешто 25-го и то едва ли; хочется дописать первую половину Юности и привезти ее с собой. — Собак мне привели, лошадь я купил славную, но два раза ездил в наездку,2 не видал ни одного. На днях поеду с Афросимовым.3 Мы уже ездили с ним в засеку и распугали там выводок волков. — Мы с тетинькой4 то, что тебе нужно многое сказать,5 перевели так, что ты думаешь жениться, но Нат[алья] Петр[овна],6 приехав из Тулы, объяснила нам, что ты вызываешь к себе Машу7, и мы разочаровались. — Прощай, очень кланяйся Волконским8 и Трусону9 и отпиши, в Москве ли Толстые;10 да действуй уже теперь, что[бы] уехать в конце месяца, а то нескоро вырвешься. Охота же уж с неделю как ушла.
Твой Г. Л. Толстой.
18 Августа.
Впервые опубликовано в Б. I, 3, стр. 323—325. Год определяется содержанием и записью в Дневнике под 17 августа 1856 г. (т. 47, стр. 90).
1 Письмо гр. В. П. Толстого неизвестно (см. т. 47, стр. 90).
2 Наездка — осенняя охота верхом с борзыми на лежащего в поле зайца.
3 Павел Александрович Офросимов (1799—1877) — сын тульского помещика. С П. А. Офросимовым Толстого сближала охота.
4 Т. А. Ергольская.
5 «нужно многое сказать» — слова из несохранившегося письма С. Н. Толстого из Москвы.
6 Н. П. Охотницкая.
7 Тульская цыганка Мария Михаиловна Шишкина (1832—1919). впоследствии жена С. Н. Толстого (см. т. 61).
8 Троюродный брат Толстого по матери кн. Александр Алексеевич Волконский (о нем см. прим. 4 к п. № 5) и его жена Луиза Ивановна (рожд. Трузсон) — прототип в «Войне и мире» маленькой княгини Болконской.
9 Федор Иванович Трузсон, брат кн. Л. И. Волконской.
10 Александра Андреевна и ее сестра Елизавета Андреевна Толстые.
21. В. В. Арсеньевой.
1856 г. Августа 23. Я. П.
1856 г. 23 Августа.
Судаковские барышни.
Сейчас получили милое письмо ваше,1 и я в первом письме, объяснив, почему я позволяю себе писать вам, — пишу, но теперь совершенно под противуположным впечатлением тому, в котором я писал первое. — Тогда я всеми силами старался удерживаться от сладости, которая2 так и лезла из меня, а теперь от тихой ненависти, которое в весьма сильной степени пробудило во мне чтение письма вашего к тетиньке, и не тихой ненависти, а грусти и разочарованья в том, что chassez le naturel par la port, il revient pas la fenêtre.3 Неужели какая-то смородина de toute beauté haute volée4 и флигель-адъют[анты] останутся для вас вечно верхом всякого благополучия? — Ведь это жестоко! Для чего вы писали это? Меня, вы знали, как это подерет против шерсти. Для тетеньки? Поверьте, что самый дурной способ дать почувствовать другому: «вот я какова!» это придти и сказать ему: вот я каков! Во-первых, коли молчать о всех тех вещах, которые льстят нашему тщеславию, выгода одна та, что предполагают гораздо больше и выгодней того, что вы расскажете; во-вторых, ежели это расскажет посторонний, то еще получаешь новую заслугу — скромности. Это не поэзия и философия, а чистый расчет в делах, которые действительно лестны. — Вы должны быть были ужасны в смородине de toute beauté и, поверьте, в миллион раз лучше в дорожном платье. Любить haute volée, а не человека, нечестно, потом опасно, потому что из нее чаще встречается дряни, чем из всякой другой volée, а вам даже и невыгодно, потому что вы сами не haute volée, а поэтому ваши отношения, основанные на хорошеньком личике и смородине, не совсем то должны быть приятны и достойны — dignes. Насчет Флигельадъютантов — их человек 40, кажется, а я знаю положительно, что только два не негодяи и дураки, стало быть, радости тоже нет. — Как я рад, что измяли вашу смородину на параде, и как глуп этот незнакомый барон, что спас вас. Я бы на его месте с наслаждением превратился бы в толпу и размазал бы смородину по всему белому платью. Это я говорю потому, что верно вы не были в серьезной опасности. Это только Пиквик,5 которого историю вы не читали, чуть было не погиб на параде, а чтоб барышня, приехавшая учиться музыке на коронации, погибла от столь невинной и приятной забавы, как парад, этого я никогда не слыхивал с тех пор как живу, поэтому этого и быть не могло. —
У нас в деревне погода чудная, и я нынче с 6 часов утра и до 8 вечера шлялся на охоте, и так наслаждался, как не удастся ни одному обер-камер-фурьеру и ни одной барыне в платье broché6 чем-то. — Поэтому-то, хотя мне и очень бы хотелось приехать в Москву позлиться, глядя на вас, я не приеду, а, пожелав вам всевозможных тщеславных радостей с обыкновенным их горьким окончанием, останусь ваш покорнейший, но неприятнейший слуга