На четвертой странице:
Ее Высокоблагородию Татьяне Александровне Ергольской. В Пирогово.
Я совершенно здоров, дорогая тетенька, можете не беспокоиться обо мне; посылаю вам письмо Полины,1 которое позволил себе вскрыть, думая, что в нем может быть ответ на то, которое я ей написал. — Когда вы возвращаетесь? — У меня были без вас две гостьи: г-жа Брандт2 и м-ль Вергани.3 Монах4 вернулся. — До свидания.
Лев.
Предположительно относим письмо к 1856 г.
1 Пелагея Федоровна Перфильева. Письмо ее к Т. А. Ергольской неизвестно.
2 Брандт — жена Фомы Ивановича Брандта, владельца имения Бабурино (в 4 километрах от Ясной Поляны).
3 О Вергани см. вступительное прим. к п. № 22.
4 Николай Сергеевич Воейков — сын тульского помещика. Подробнее см. т. 59, стр. 22.
31. В. В. Арсеньевой.
1856 г. Ноября 2. Москва.
2-е Ноября.
Москва.
Вчера приехал ночью,1 сейчас встал и с радостью почувствовал, что первая мысль моя была о вас и что сажусь писать не для того, чтобы исполнить обещание, а потому что хочется, тянет. — Ваш фаворит, глупый человек во всё время дороги совершенно вышел из повиновения, рассуждал такой вздор и делал такие нелепые, хотя и милые планы, что я начинал бояться его. Он дошел до того, что хотел ехать назад с тем, чтобы вернуться в Судаково, наговорить вам глупостей и никогда больше не расставаться с вами. К счастью, я давно привык презирать его рассужденья и не обращать на него никакого внимания. — Но когда он пустился в рассуждения, его товарищ, хороший человек, которого вы не любите, тоже стал рассуждать и разбил глупого человека в дребезги. Глупый человек говорил, что глупо рисковать будущим, искушать себя и терять хоть минуту счастия. «Ведь ты счастлив, когда ты с ней, смотришь на нее, слушаешь, говоришь? — говорил г[лупый] ч[еловек], — так зачем же ты лишаешь себя этого счастия, может, тебе только день, только час впереди, может быть, ты так устроен, что ты не можешь любить долго, а все-таки это самая сильная любовь, которую ты в состоянии испытывать, ежели бы ты только свободно предался ей. Потом, не гадко ли с твоей стороны отвечать таким холодным, рассудительным чувством на ее чистую, преданную любовь». — Всё это говорил г[лупый] ч[еловек], но хороший человек, хотя и растерялся немного сначала, на всё это отвечал вот как: «Во первых, ты врешь, что с ней счастлив; правда, я испытываю наслаждение слушать ее, смотреть ей в глаза, но это не счастье и даже не хорошее наслаждение, простительное для Мортье,2 а не для тебя; потом, часто даже мне тяжело бывает с ней, а главное, что я нисколько не теряю счастия, как ты говоришь, я теперь счастлив ею, хотя не вижу ее. Насчет того, что ты называешь моим холодным чувством, я скажу тебе, что оно в 1000 раз сильнее и лучше твоего, хотя я и удерживаю его. Ты любишь ее для своего счастия, а я люблю ее для ее счастия». Вот как они рассуждали, и хороший человек 1000 раз прав. Полюбите его немного. Ежели бы я отдался чувству глупого человека и вашему, я знаю, что всё, что могло бы произойти от этого, это месяц безалаберного счастия. Я отдавался ему теперь перед моим отъездом и чувствовал, что я становился дурен и недоволен собой; я ничего не мог говорить вам, кроме глупых нежностей, за которые мне совестно теперь. На это будет время, и счастливое время. Я благодарю Бога за то, что он внушил мне мысль и поддержал меня в намереньи уехать, потому что я один не мог бы этого сделать. Я верю, что он руководил мной для нашего общего счастья. Вам простительно думать и чувствовать как гл[упый] ч[еловек], но мне бы было постыдно и грешно. Я уже люблю в вас вашу красоту, но я начинаю только любить в вас то, что вечно и всегда драгоценно — ваше сердце, вашу душу. Красоту можно узнать и полюбить в час и разлюбить так же скоро, но душу надо узнать. Поверьте, ничто в мире не дается без труда — даже любовь, самое прекрасное и естественное чувcтво. Простите за глупое сравнение. Любить, как любит гл[упый] чел[овек], это играть сонату без такту, без знаков, с постоянной педалью, но с чувством, не доставляя этим ни себе, ни другим истинного наслаждения. Но для того, чтобы позволить себе отдаться чувству музыки, нужно прежде удерживаться, трудиться, работать, и поверьте, что нет наслаждения в жизни, кот[орое] бы давалось так. Всё приобретается трудом и лишениями. Но зато, чем тяжелее труд и лишения, тем выше награда. А нам предстоит огромный труд — понять друг друга и удержать друг к другу любовь и уважение. — Неужели вы думаете, что, ежели бы мы отдались чувству гл[упого] чел[овека], мы теперь бы поняли друг друга? Нам бы показалось, но потом мы бы увидали громадный овраг и, истратив чувство на глупые нежности, уж ничем его бы не заравняли. Я берегу чувство, как сокровище, потому что оно одно в состоянии прочно соединить нас во всех взглядах на жизнь; а без этого нет любви. — Я в этом отношении очень много ожидаю от нашей переписки, мы будем рассуждать спокойно; я буду вникать в каждое ваше слово, и вы делайте то же, и я не сомневаюсь, что мы поймем друг друга. Для этого есть все условия — и чувство и честность с обеих сторон. — Спорьте, доказывайте, учите меня, спрашивайте объяснений. — Вы, пожалуй, скажете, что мы и теперь понимаем друг друга. Нет, мы только верим друг другу (я иногда, глядя на вас, готов согласиться, что il n’y a rien de plus beau au monde, qu’une rob brochée d’or3), но не согласны еще во многом. Я дорогой перебирал 1000 предметов, писем или разговоров. В следующем письме напишу вам планы образа жизни Храповицких,4 потом о ваших родных, о Киреевск[ом],5 с кот[орым] ваши отношения для меня неприятнее, чем бывшие с М[ортье], о Vergani и миллион вопросов, которые не столько важны потому, как мы их решим, как потому, как мы будем соглашаться, толкуя о них.