— первородной, т. е. наследственной. Пока у человека, т. е. интеллекта не было предмета познания — не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо было испытать боль — зло — непосредственно, чтобы назвать его. Надо было древо познания, а с тем стыд, совесть, раздвоение познания с волей. — Нельзя ничего не видавши и не испытавши познавать. Что? Испытавши сам зло и благо — холод и тепло нужно было по аналогии, окольным путем догадаться, что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза, отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если тебе зло, то и другому (не забудь: зло) поэтому ты ешь [?], только не чужое, а то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так боишься. — Здесь граница — Рубикон. На этом зиждится общество — государство. Дальнейшее ни для кого не обязательно. — Я совершенно согласен, что познание приводит воле (во избежание авторитет[ов] я нигде не заикаюсь о мировой воле Шопенгауера, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока недостигнуто — ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании неправого [?] вечно для тебя, от колыбели до могилы — и если ты в детстве зло оскорбил отца и мать, это зло будешь помнить до конца дней. — Выбирай! — Не знаю можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно. Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысль, чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле в отличие от моих явных дел. Быть может я люблю как Грозный чужие муки. Это мое дело. Да и история не представляет таких невообразимых попыток в самых ужасах деспотизма. Не делай — деланное. Но fraternité ou la mort было только раз, во время чудовищного остервенения всех подоньев людского зла. Итак до сих пор, насколько я понимаю, мы сходимся. Ваше разумение, которое впрочем нисколько не синоним жизни, которое и в дубе, и в камне. Разумение, т. е. разум указывает воле на тщету ее желаний, в противоположность живучести угрызений совести, проистекающих из вторжения в чужую личность, равноправную — по страданию. — Здесь еще раз Рубикон. — Но у некоторых это познание заходит за эту грань и заставляет их задевать весь мир с его вечными законами. Они забывают, что с человеческим познанием связана сознательная предусмотрительность и оглядка на опыт. Будущее и прошлое и является сверх проклятия боли и смерти, еще и проклятие труда, против которого воля противится всем существом. Один мой знакомый заставлял виноватую барщину итти в пруд, переливать воду с места на место. Кто же пойдет добровольно на такой труд. Но воля эстетическая дура, интеллект и тут ловит ее в ее же лапы, уверяя, что она трудится для своего же блага или для блага ближних — любимых, которых она признала собою же. И вот труд самый тяжелый ей родить. Кому он этого не втолковал, тот на очевиднейшие доводы гибели машет рукой, не имея что возразить, ибо [1 неразобр.] бы есть чужой труд, а при общем таком воззрении — умирать с голоду — машет рукой, т. е. по Вашим словам преднамеренно бежит света разума, освещающего бездну впереди. К счастию такое бегство составляет редкие, редчайшие исключения и на факте невозможно, так как и столпники питаются чужим трудом. Я знаю только одно последовательное исключение. Это мой больной брат. Он вообразил, что может трудиться, — оказывается, что по болезни не может — и он не берет чужой крохи в рот и умирает с голоду. Это не благоразумно, но последовательно. Между тем он С. Сер. Боткиной в приезд к нам не сует ржаную корку, которую считает благом, а покупает на последние деньги ковер и насильно навязывает, а мужикам водки, а бабам гадких пряников и лент. Он знает, что кому нужен Георгиевский крест, тому не нужны десятины и наоборот. Не нужно и бессмысленно проповедывать воле пожирать, так как она жизнь, а жить значит пожирать: море пожирает скалу, скала море, земля солнце и кончит тем, что сожрет; но нужно и должно разумному существу сказать — не пожирай чужой жизни, которая ему также дорога, как твоя тебе. — Если таков смысл Евангелия, то я опять-таки обеими руками подписываюсь. Это давно познанием осуществляли не только индусы, но и все народы, дожившие до законодательства. Что этим путем можно зайти далеко за Рубикон — опять-таки примером не христиане, а индусы, дошедшие до травоядения, которое все-таки не ведет до конца — отнимать жизнь не всё ли равно у луковицы или у теленка? Не отнимать так ни у кого. А где есть уступка, там нет границ — даже и по сю сторону Рубикона начнутся сделки. У моей покойной матери подымалась неудержимая рвота при виде пьяного. Ну какая философия могла бы заставить ее любить пьяных, внушавших ей непреоборимое отвращение. Я с вами согласен, — что литература — пошлость. Но с той точки, с которой вы вели дело, она (т. е. оно — писание) было откровение сущности явлений жизни человеческой. Пойдите утром пешком мимо тихого пруда, ничто не скажется жизнию, но лягушки побултыхают и вы вздрогнете. Это правда и потому — хорошо, и т. д.... Как ни поверхностно знание вообще, во многое оно действительно проникло и сделало его своим неизменным достоянием. Так вращение земли вокруг оси вышло наконец из под опеки неведения и наглядно подтвердилось опытом суточного, кругообразного качания свободного маятника. — Можно, если охота, бранить старого Коперника или Галилея, а она всё-таки вертится в нашем сознании. Точно также есть физиологические и метафизические факты, окончательно доказанные, которые стали общим достоянием. Сюда относится факт, что возможность восприятия вещей мира в наше я лежит в предшествующей созерцанию присущности в нашем интеллекте форм времени, пространства и причастности, наличность которых и составляет интеллект. Физиологически он только функция мозга, которой он также мало научается из опыта, как желудок пищеварению, или печень отделенію желчи. При этих словах непредубежденный человек должен сказать: 1) Да, на эту точку мы поставлены очевиднейшим доводом науки и другая точка для нас невозможна. 2) Это бесспорное открытие только передвинуло нас по цепи причинности на действительное звено, но не подвинуло ни на линию вперед к пониманию сущности вопроса. Оказывается первое, что интеллект перерабатывает мир явлений, куда относится и сам человек, лишь так, как ему интеллекту приказано, как желудок варит пищу только так, как ему желудку приказано, хотя варить может быть бесконечное число манер, и что поэтому интеллект отвечает лишь за свое пищеварение, за мир своей стряпни, а не зa действительный мир, о котором ничего знать не может. Второе, что этим самым несомненным фактом интеллект (мозговая функция) не остается абсолютным центром мира (а только мира явлений), а по отношении к этому искомому центру сводится наравне с желудком, железами, детородными членами на степень органических явлений, коренящихся на чем-то другом, на чем всё коренится. — Что же такое это ежеминутно на наших глазах творящее начало, образующее брюкву в желудке отца во всемирного завоевателя сына. — Это тайна, которой никакая биология с ее ботибиями и протоплазмами во веки не раскроет, так как она в сущности противна врожденной логике интеллекта, ибо из неорганического по логике не может выйти органическое. Чего не положил в карман, оттуда никакими фокусами не достанешь. Вот и еще — и даже главнейшая причина, по которой Иоанн был совершенно прав, указывая на Λόγος божий, как на источник мира видимого — мира явлений и невидимого — сил. Иоаннов Λόγος вне мира и относится к нему творчески. — Может быть это не достаточно основательно, как — увы! — убитое Каином антологическое доказательство, но оно по крайней мере не в противоречии с самим собою. Найденная по неведению воля Шопенгауера положим — и близится к иксу, но не носит антологической смерти в груди, произвольно останавливаясь на одном из звеньев причинности. Но всё-таки Λόγος Иоанна, внемировой — есть ответ какой-нибудь. — Тогда как разум, разумение человека, составляющего лишь мгновенное звено в цепи причинности явлений, и заведомо коренящийся на недосягаемой тайне жизни, не только невозможная точка опоры для целого мира — в себе самом, но и противоречивая. Этот разум, разумение не имеет права говорить ни о чем другом, как о лично ему кажущемся. Кроме того, когда речь идет о человеке — организме, устройства которого мы в сущности никогда не узнаем и потому не можем судить, что в этой таинственной машине главное, — мы никак не можем давать одному узлу предпочтения перед другими до совершенного забвения остальных, забывая, что в механизме малейший винтик всё держит. Это понимал Иисус говоря не о хлебе едином, а не сказал не о хлебе» (АТБ).