Ответ на письмо А. А. Толстой без даты (см. ПТ, № 159), посвященное религиозным вопросам.
123—124. В. Г. Черткову от 15 сентября (два письма) 1887 г.
125. Н. Я. Гроту.
1887 г. Сентября около 20. Я. П.
Je vous prends au mot,1 дорогой Николай Яковлевич, и прошу вас держать мои корректуры.2 Воздержусь от выражений моей благодарности и пишу прямо о деле.
1) Корректуры подписывайте к печати, если не найдете ничего такого неладного, о котором бы надо списаться со мной. О цензурности совсем не думайте и не принимайте в соображение.
2) Если милость ваша будет делать синтаксические изменения и исключения (поправки), делайте, — чем больше, тем лучше.
3) По существу не делайте мне возражений. Я уже слишком много переработал эту работу, и всякие замечания, особенно одобрительные, очень путают меня.
Остальное и подробности передаст П. И.3
У нас Фет, и я заработался, и потому с трудом собираю мысли и больше не пишу.
Л. Толстой.
Печатается по копии. Впервые опубликовано (с датой «1890—1891 зима») в сборнике «Н. Я. Грот в очерках, воспоминаниях и письмах» 1911, стр. 212—213. Датируется на основании ответного письма Грота от 30 сентября 1887 г.
1 [Я ловлю вас на слове,]
2 Имеются в виду корректуры статьи Толстого «О жизни», печатавшейся в Москве в типографии А. И. Мамонтова в издании: «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. «О жизни».
3 П. И. Бирюков.
126. А. А. Толстой.
1887 г. Сентября около 20. Я. П.
Милый друг Alexandrine! Спешу написать не столько для того, чтобы благодарить вас за ваши милые подарки — я ужасно люблю подарки, — сколько затем, чтобы просить вашего прощенья за последнее письмо.1 Я верно был в дурном духе: можно было высказать то же, не оскорбив убеждений любимого человека, а я боюсь, что сделал это. Пожалуйста, простите. Целую вашу руку и Sophie.2 Ваш
Л. Толстой.
Впервые опубликовано в ПТ, № 161. Датируется сопоставлением с предыдущим письмом Толстого к А. А. Толстой.
1 См. письмо № 122.
2 Софья Андреевна Толстая (1824—1895), сестра А. А. Толстой.
* 127. Н. Л. Озмидову.
1887 г. Сентября 20. Я. П.
Вчера получил вашу рукопись1 и письмо, дорогой Н[иколай] Л[укич]. Вчера пробежал, а нынче прочел внимательно. В общем всё очень хорошо; но вступление о повелителях — основах менее ясно, чем всё остальное. Деление на умственное и духовное мне кажется произвольным. Мне кажется, что то же самое свойство человеческого существа, которое открывает ему Пифагорову теорему, открывает ему и несомненную обязательность любви к ближнему. Я говорю только, что деление это произвольно и как бы излишне, но не отрицаю сущности мысли об одинаковой обязательности умственных, отвлеченных и практических, нравственных выводов. Со всем остальным я вполне согласен и нахожу, что всё выражено сильно, сжато и основательно. Мне нравится и отступление о усовершенствованной форме власти. Это очень верно и важно. Это вроде замены грубой плахи усовершенствованной гильотиной. Представляется, что при гильотине людям труднее отстать от казней, чем при плахе. Нравится мне очень и предполагаемый ход осуществления учения. Очень радуюсь тому, что вы написали эту книгу.
Дальнейшее уяснение и изложение истины жизни человеческой совершенно независимо от возможности или невозможности печатать, а распространять очень важно.
И вот в этом-то деле писания, когда пишешь то, что думаешь с богом, от всей силы своего разумения (как это делаете вы), я совершенно согласен с вами, с мыслями, выраженными в ваших заметках. Можно и должно знать истину и на основании ее мерять все дела людские, если, как это всегда бывает, предмет писания касается дел людских. Но в прямом общении с людьми, в обсуждении мелких частных поступков, которые суть результат сложнейших условий жизни, связанных с моею личною жизнью — совсем другое. — Совсем другое, что я в те лучшие минуты жизни, когда я один с богом, стремлюсь всеми силами души понять его, когда я откинул от себя, сколько мог, всё личное, живу одной божественной частью себя, когда я пишу; и я, когда в общении с людьми, подчиняюсь их воздействию на себя, когда во мне поднимаются все скверные свойства моей личности, когда не поспеваю дать себе отчета, кто я, зачем я говорю или делаю то, что говорю и делаю; эти два и очень непохожие по достоинству существа: одно стоит на высшей ступени лестницы доступного мне совершенства, другое — на низшей. И вот вам объяснение того, почему я, сколько помню, никогда не отрекался ни от одной мысли, которые я излагал в своих писаниях (с тех пор, как я пишу, имея в виду служение истине). Если я и отрекаюсь от некоторых подробностей, форм выражений, то только потому, что и во время писания я не успел отрешиться от суеты и соблазна мира. И нисколько не сожалею о том, что на меня сердятся и меня бранят за то, что я выражаю истину; но в личном общении я чувствую, что я в большей части случаев сам плох, сам вонючий сосуд, оскверняющий его содержание. Когда мы пишем, мы стараемся скрыться самим не потому, что такой прием принят, а потому, что мы знаем, что то, что свято и истинно — не мы, как личность, а то, что поняла эта личность. И когда нас читают (если мы сумеем скрыть себя), то любят или ненавидят не нас, а истину, и мы не виноваты. Но в общении сейчас же выступает личность собеседника, как бы вы ни были осторожны, он заражает вас, выступает ваша личность, и теряется возможность правильного суждения, оценки, и (что вы верно испытывали 1000 раз) видишь, что я, любя, хотел передать другому то, что я и теоретически, и практически знаю, как истину, дающую благо и которая так несомненна и ясна, что и мудрец и ребенок не могут не согласиться с ней, — и вдруг вышло, что собеседник мой озлился, не только ничего не понял, но во время разговора со мной выдумал на моих глазах еще более нелепый софизм (скрывающий от него благо), чем тот, который был у него прежде, и с этою новою нелепостью и с злобой не только ко мне, но и к тому направлению, в которое я хотел его ввести, расстался со мною. Как же оставаться равнодушным к такому страшному явлению?