Сердиться же я на вас не могу потому, главное, что я вас люблю. И поэтому самому мне очень бы хотелось помочь вам в том тяжелом и опасном положении, в котором вы находитесь. Я говорю про ваше желание загипнотизировать себя в церковную веру. Это очень опасно, потому что при такой гипнотизации утрачивается самое драгоценное, что есть в человеке — его разум.
Начну сначала. Письмо это начал до получения вашего письма об Исааке Сирине с копией заявления губернатору,2 и это ваше письмо и заявление еще более возбудило во мне желание, вызвало во мне сознание обязанности попытаться помочь вам, и, откровенно скажу, не вам одному, а и многим людям, находящимся или вступающим в то же положение, как и вы. Я говорю про людей искренних, чистых, принимающих те или другие убеждения не для того, чтобы оправдать свое выгодное положение, а только потому, что они в них видят истину.
Как-то раз очень богатая и важная придворная дама,3 говоря о вере, сказала мне, что она верит, как баба Акулина, и она, очевидно, думала, что она сказала нечто очень тонкое и даже глубокое: такая утонченная особа и удостаивает верить, как баба Акулина. Но ведь сказала она не только глупость, но совершенную неправду.
Дама эта знает грамоте на разных языках, училась космографии, истории, знает про существование Вольтера, Ренана, браманизма, буддизма, конфуцианства, и потому она не может верить, как баба Акулина. Баба Акулина в своей вере в матушку царицу небесную и Миколу угодника, в батюшку царя небесного, живущего на небе, и прочее, — верит в то самое высшее, до чего достигло ее сознание, и вера эта не только не представляет никакого противоречия с ее пониманием жизни, но освещает для нее, уясняет для нее явления мира. Для дамы же это невозможно. Как ни глупа эта дама, она знает, что мир был сотворен не 6000 лет тому назад, что человечество вышло не из Адама с Евой, а из развития животного; знает, что кроме христиан ее исповедания живут в 5 раз больше, чем христиан, людей других вер; знает, что христианство извращалось и породило сотни, тысячи враждебных между собою сект и вырождалось в инквизицию и дикий фанатизм; знает, как происходили соборы, на которых установлены догматы; знает, что то же происходило в буддизме с своим царем Асокой4 и в других верах; знает, что религии подлежат такому же закону развития, как организмы и государства: зарождаются, развиваются, доходят до высшей степени и потом стареются и исчезают, как религии египетская и персидская; знает, что так называемое наше священное писание не сошло с неба, а писалось людьми, очищалось, извращалось и потому не может иметь непререкаемого авторитета; знает, что твердого неба нет, и что поэтому ни Еноху, ни Илии, ни Христу некуда деваться, улетев с земли, и что если они полетели вверх, то летят и до сих пор; знает, что все те чудеса, которыми хотят доказать истинность церковной веры, повторяются во всех разных верах: и рождение от девы, и знамения при рождении, и пророчества, и мудрость в детстве, и исцеления, и воскресение и другие, что все выдумки чудес повторяются во всех верах так же, как повторяются чудеса подвигов героев в народных эпосах. Всё это должна знать дама, потому что всему этому ее учили, и всё это она могла прочесть в книжках, которые ей доступны, и всё это знают те господа, которые бывают в ее гостиной.
И потому она не то что не имеет права верить, как баба Акулина, но она не может так верить. Она может говорить, что она так верит, но верить так не может. Для того, чтобы ей верить, ей надо такую веру, в которой, так же как и для бабы, она верила бы в то самое высшее, до чего достигло ее сознание, и такую веру, которая не только не противоречила бы ее пониманию явлений мира, но освещала бы, уясняла, приводила к единству все ее знания.
Дама эта не поймет меня, во-первых, потому что она глупа, во-вторых, потому что ей нужна вера бабы Акулины для того, чтобы продолжать жить, как она живет, т. е. безбожно поглощать ежедневно на свои прихоти и роскошь труд сотен рабочих и вместе с тем говорить о боге и Христе и своей религиозности. Только при усвоении и исповедании веры бабы Акулины, другими словами — веры людей, живших тысячи две лет тому назад, для нее возможна такая безбожная жизнь с самодовольством религиозности. И потому для дамы я понимаю, но вам-то, сосланному на край света и ходящему по острогам с места на место за то, что вы хотите проводить в жизнь христианские истины, вам-то зачем этот ужасный обман и это неразрешимое противоречие ваших верований с вашими знаниями и пониманием явлений мира?
Ведь вы только подумайте о том, что вы исповедуете, и о том положении, в котором вы находитесь. Я понимаю, что это очень хорошо и приятно чувствовать себя в единении веры с окружающими, и когда постом уныло звонят к часам, и идут говельщики, и просят друг у друга прощения, и красиво молятся в красивых церквах, вызывая представление о древней, тихой, торжественной жизни, очень приятно бы соединиться с ними и пожить этой жизнью. Но ведь это самообман, это только играние роли. Ведь положение не в том, что вы находитесь теперь, великим постом, в Пудоже, а положение ваше в том, что вы живете в мире божием, на планете Земля, обитаемой 1500 мил. жителей разных рас, исповедующих разные религии, в каком-то 100-тысячном году после появления первых людей, в одном из уголков северного полушария, среди народа, называемого русским, и живете вы в этом месте и в это время по воле бога, того самого, по воле которого существует не только планета Земля с ее обитателями, но и весь кажущийся мне бесконечным мир. Это положение свое вы знаете, и соответственно этому положению вы и должны установить свое отношение к богу, т. е. установить такое отношение, которое точно так же годилось бы для каждого человека, находящегося в том же положении, как и вы, такое отношение, которое было бы ясно, понятно и обязательно для каждого мыслящего человека: японца, малайца, зулуса.