Михаил Андросов — духобор, ездивший в 1895 г. в число ходоков к их руководителю П. В. Веригину, сосланному в Обдорск. В декабре 1896 г. он пытался вторично проехать к Веригину, но был арестован в 30 км. от Обдорска и по этапу возвращен на родину. 13 января 1897 г. проездом он был у Толстого (см. Дневник Толстого 18 января, т. 53).
Ответ на письмо М. Андросова от 14 июля с описанием его поездки и жизни по возвращении.
1 Василий Гаврилович Верещагин, духобор. В начале июня 1897 г. был арестован и приговорен к ссылке в Сибирь. Умер 14 апреля 1898 г. по дороге в ссылку.
2 Василий Васильевич Веригин, старший брат руководителя духоборов П. В. Веригина.
131. A. K. Чертковой от 18 июля 1897 г.
132. И. М. Трегубову.
1897 г. Июля 19. Я. П.
Дорогой друг Иван Михайлович,
Посылаю вам письмо Е[лены] П[етровны] к вам и ее ко мне,1 зная, что всё, что ее касается, для вас важно и интересно. Я понимаю, мне кажется, вас обоих и очень желал бы помочь вам тем, чтобы извлечь из ваших отношений то, что в них мучительно и тревожно, оста[вив] то, что в них хорошего и радостного. Она совершенно права, говоря о том, что исключительная любовь не только не есть любовь к богу, но мешает любви к богу; но эта исключительная любовь, та, кот[орую] вы испытываете к ней, есть факт, и такой же несомненный и с кот[орым] так же нельзя не считаться, как с присутствием тела и свойствами характера, кот[орых] нельзя уничтожить. Надо, признав существование факта, сделать так, чтобы взять от него всё хорошее и откинуть всё дурное. Хорошее есть сознание любимости, того, что любим, любима, и — любим, любима не эгоистично, а для того, чтобы помогать друг другу служить делу божию. Это радость. Но чтобы это была радость, надо «хорошенько» стерилизировать ее от преувеличения влюбленности (а вы в этом грешны), от исключительной и вытекающей из нее требовательности, ревности и всякой эгоистической гадости, прикрывающейся хорошими именами. Практический мой совет: не копайтесь в своих чувствах, не передавайте всё друг другу (это не скрытность, а воздержность), а пишите о себе, об общем деле. То же, что вы любите ее исключительно и она вас — она знает и вы знаете — и потому знаете все мотивы ваших поступков и слов. Есть предел высказывания чувств, кот[орого] не надо переходить, а вы перешли его. Предел этот такой, за к[оторым] всякая передача, чувств становится не радостью, а тягостью. —
Пользуйтесь, дорогой И[ван] М[ихайлович], той радостью любви, к[оторую] вам послал бог, не забывая, что это любовь, т. е. желание блага не себе, а другому. И как скоро это будет точно любовь, т. е. желание блага ей, так и уничтожается всё то, что в этом чувстве есть мучительного и для вас и для нее.
Любовь не может быть вредной, но только бы она была любовь, а не волк эгоизма в овечьей шкуре любви. Только стоит спросить себя: готов ли я для его, ее блага никогда не видать его, ее, прекратить с ней, с ним сношения. Если нет, то это волк и его надо бить и убить. Я знаю вашу религиозную и любящую душу и потому уверен, что вы победите волка, если он есть.
Да, всех любить нельзя равно. И большое счастье полюбить хоть одного особенно, но только полюбить его, ее, а не себя, не свое наслаждение, испытываемое при общении с ним, с нею.
Я рад был узнать про вас из письма вашего к Е[лене] П[етровне]. Мужайтесь, милый друг, то, что вам пишет П[авел] А[лександрович],2 я от всей души могу подтвердить, что вы нужны были и теперь и будете нужны людям.
Прощайте, целую вас.
Л. Толстой.
19 июля.
Печатается по листам копировальной книги из AЧ. Впервые опубликовано почти полностью в сборнике «О половом вопросе», изд. «Свободное слово», Christchurch 1901. стр. 32—33. Год в дате определяется по содержанию.
1 Письмо Е. П. Накашидзе к Толстому неизвестно.
2 П. А. Буланже писал Трегубову, что он нужен для «общей» работы, и советовал ему ехать за границу.
133—134. В. Г. Черткову от 23 июля и 8 августа 1897 г.
* 135. П. В. Великанову. Неотправленное.
1897 г. Августа 9? Я. Л.
Благодарю вас за присылку письма Черняева.1 Без этого письма я никогда не понял бы того ужасного положения, в кот[ором] находится этот человек. Я говорю не о матерьяльном, а о нравственном его состоянии; на основании того, что он считает себя христианином, он с ножом к горлу лезет ко всем тем людям, кот[орые] по своему положению никак не могут удовлетворить его желание — дать ему землю, к[оторой]. они не могут распоряжаться, и, получив отказ, бранит этих людей лжецами и всячески клевещет на них. Меня поразила одна подробность в его письме обо мне, что я будто бы от смущения перед Черняевым ерошу себе волосы. Вероятно, он где-нибудь читал, что кто-нибудь от смущения ерошит себе волосы, и это ему понравилось, и он пишет это обо мне, несмотря на то, что я никогда не имею привычки трогать свои волосы. Его огорчает, что ему отказали все те люди, кот[орые] исповедуют христианские взгляды. Но как же он не догадается, что все эти люди непременно так или иначе отнеслись к вопросу собственности еще гораздо прежде, чем Ч[ерняеву] понадобилась земля, и поставили себя в такое положение, чтобы не распоряжаться собственност[ью]. Отказавшись же от собственности, люди эти, до этого еще будучи связаны семьями, естественно, если только они не хотели поступить противно любви и озлобить своих семейных, не могли отказаться от собственности иначе, как предоставив ее тем, к[оторые] считали за собой наибольшее на нее право. Можно было Ч[ерняеву] обращаться с требованиями себе земли ко всем владельцам земли, исключая тех, к кому он обращался, п[отому] ч[то] исповедующий христианство и отречение от собственности или делает то, что говорит, и не имеет собственности, или величайший плут и лгун, притворяется, что не хочет иметь собственности, а имеет ее скрытно через жену, мужа. В обоих случаях нельзя обращаться к такому человеку. А это самое делает Ч[ерняев]. А главное злость. Ужасная, жалкая злость. Добрейшего, милого (очень пустого, но доброго), простого Андрюшу2 он подозревает в насмешке. Меня он подозревает в смущении перед величием его, Ч[ерняева], требующего от всех непременно ему земли. Но если бы даже у меня была в распоряжении земля, почему я должен дать ее Ч[ерняеву], а не Ивану, Петру, Афанасию, к[оторых] тысячи живут около меня и нуждаются больше Ч[ерняева]. Если бы я мог раздавать землю, я бы давно роздал ее миллион десятин. От этого-то уж давно я в том положении, что не могу раздавать людям, к[оторым] и нужнее и гораздо приятнее б[ыло] бы дать, чем Черняеву]. Главное, какая мучительная злоба мучает этого человека. И Булыгин,3 и это удивительное по доброте, нежности, готовности служить всем существо, как Анненкова,4 все провинились перед ним. Это ужасно! Его письмо напомнило мне тех людей..... но лучше не буду говорить. Больно то, что Анненкова, я, мы оба с любовью относились к Ч[ерняеву]. Я обрадовался ему, когда он пришел, всячески хотел служить ему и теперь ничего не имею к нему, кроме братского — правда оскорбленного — чувства, и вдруг эта шипящая ненависть, п[отому] ч[то] не делается то, чего ему хочется и за что он берется самым превратным образом. К Юшко и Скороходову не желал бы, чтобы он ходил; в том душевном настроении, в к[отором] он находится, он только возненавидит еще новых людей. Очень бы желал помочь ему, вывести его из того ада гордости и ненависти, в к[отором] он живет. Если бы он проезжал мимо меня и заехал, я бы был очень рад. Рад буду, если он напишет.5 Почему он, будучи у нас, не сказал мне всё, что думал, а убежал и потом, написал вам это дур[ное] письмо. Это всё б[ыло] нехорошо.