Такого рода рассуждения Толстого привели Мунтьянова к выводу, что писатель, очевидно, плохо знаком с рабочим классом. «Рабочие прекрасно знают, — продолжает Мунтьянов, — что не одно еще маленькое усилие борьбы с врагом придется сделать, чтобы настала благодать, а придется не раз быть побежденными и победителями и бороться с ними не любовью, а так, чтобы весь мир был потоплен в крови. Словом, бей их до тех пор, пока из них не останется ни одного подлеца… Рабочие им за все отплатят: и за образование и за то, что мы голодаем! Жаль, что вы, может быть, до того времени не доживете!»
Толстой написал в ответ письмо, послал Мунтьянову новые книги, проповедовавшие религиозную мораль. Мунтьянов в ответ вновь опровергал теорию непротивления, утверждая: «Трудно, Лев Николаевич, переделать меня; этот «социализм» — моя вера и бог. Конечно, вы проповедываете почти то же самое, но только у вас тактика «любовь», а у нас «насилие», как вы выражаетесь. Я бы лично, да и многие другие, например с.-д., все положительно желали бы, чтобы наша революция обошлась бы без крови, но ведь это невозможно и никогда наше правительство на уступки не пойдет, это вам, конечно, известно; хотя бы осталась у него только одна тысяча солдат, и то оно будет драться до последнего.
Вы говорите, чтобы солдаты не шли на службу, но ведь его насильно потянут; возможно, что он не будет присягать и винтовку в руки не возьмет, но все равно его заставят, а не захочет, они его изобьют и в тюрьму посадят, а то загонят туда, «где Макар телят не пас». Обращаясь к Толстому, Мунтьянов восклицал: «И напрасно вы, проповедуя о любви, ругаете наших наставников, говоря, что они ведут нас, сами не зная куда. Разве мы, рабочие, не знаем, кто нам враг, а кто нет? Нет, Лев Николаевич, теперь не то время, когда народ ни черта не знал и работал только на своих бар! Я говорю — народ; конечно, я всех не беру, а беру только лишь тех, которые поняли, в чем дело».
В заключение Мунтьянов писал:
«Да, Лев Николаевич, не дождетесь вы этой бойни, а может быть, еще доживете! Может быть, «солнышко свободы» и на вас успеет еще посветить, только, конечно, не полное солнышко — осьмая его. До полного еще далеко».
Однако после очередного письма Толстого и прочтения книжки Черткова «Наша революция» Мунтьянов дрогнул и признался: «Стою посредине дороги и не знаю, куда идти». Разумеется, такая нестойкость свидетельствует о шаткости революционных убеждений Мунтьянова. Но все же письма Толстого Мунтьянову говорят о том, что его пропаганда непротивления приносила непосредственный и прямой вред революционному движению.
В шести заключительных томах писем Толстого и в особенности в 82 томе содержатся письма и документы, помогающие пониманию трагической истории последних лет жизни писателя, завершившихся разлукой с семьей и уходом из Ясной Поляны.
Вопрос о причинах ухода Толстого является весьма сложным и еще ждет всестороннего исследования. В литературе о Толстом имеется немало версий объяснения этого ухода. Наиболее распространенной является попытка объяснить драматические события личной жизни писателя последнего периода только семейными условиями, той тягчайшей обстановкой, которая была создана его женой. Бесспорно, эта обстановка была для Толстого мучительной: подозрительность и раздражительность Софьи Андреевны, связанные с ее болезнью и стремлением сохранить, вопреки взглядам Толстого, незыблемым привычный уклад яснополянского быта и «обеспечить» семью на случай смерти мужа, — все это тяжело переживалось Толстым, лишало его покоя, мешало работе. Письма Толстого, связанные с уходом, говорят об этом с достаточной убедительностью. Но все же его уход, завершившийся болезнью и смертью на заброшенной железнодорожной станции, был вызван не одной, а рядом причин. Среди них — нараставшее с каждым годом сознание недопустимости разрыва между принципами, которые он сам же проповедовал, и «барской жизнью», которую был вынужден вести. Дневники Толстого пестрят признаниями на эту тему. «Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страдание»,23 — записывает он в июле 1908 г. Еще отчетливее запись в мае 1910 г.: «Опять мучительно чувствую тяжесть роскоши и праздности барской жизни… Мучительно, мучительно».24 И несколькими месяцами спустя 20 августа: «Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться».25 Эти переживания обострялись письмами, которые Толстой получал на тему о противоречии между догмами его религиозно-нравственного учения и личной жизнью, а также «просительными» письмами о материальной помощи (такие просьбы он не мог удовлетворять не только из-за многочисленности их, но и потому, что небольшие деньги, находившиеся в его распоряжении, были недостаточны даже для помощи известным ему лицам). К тому же духовная драма Толстого обострялась теми сомнениями в истинности его религиозно-нравственного учения, о которых уже говорилось выше.