Невыносимой была и борьба между Софьей Андреевной и В. Г. Чертковым, одним из самых убежденных «толстовцев», прилагавшим все усилия для того, чтобы жизнь Толстого не противоречила догмам его же учения. Эта борьба стала для Толстого особенно тяжелой в период, когда он писал завещание (лето 1910 г.).
Уход Толстого был вызван, следовательно, сложной ситуацией, в которой переплетались мотивы общественно-политические и личные. В результате долгих размышлений писатель решил окончательно порвать с укладом барской жизни и поселиться среди народа, которому были отданы все его помыслы, чувства, его сердце.
В письмах, включенных в 77—82 томы, зачастую излагаются философские взгляды писателя, в которых Толстой развивает свое идеалистическое мировоззрение, построенное на признании в качестве основы жизни духовного «я». Отсюда следовал вывод, что человек бессилен изменить существующие условия, а изменения могут произойти только путем самоусовершенствования. Поэтому, утверждал Толстой, «экономические писатели», и в том числе Маркс, заняты якобы невозможным делом. Эти же идеи развиваются в письмах А. К. Степанову, Л. Г. Киндсфатер и др.
В группе писем, относящихся к тому же периоду, отражена позиция Толстого в общественно-литературном движении. Здесь прежде всего следует отметить письма, связанные с юбилеем его 80-летия, которое превратилось в крупное общественно-политическое событие.
Заметки и статьи о предстоящем юбилее Толстого стали появляться в русских газетах еще в январе 1908 г. В Петербурге был организован для подготовки юбилея «комитет почина», в который вошли деятели кадетской партии и ряд литераторов. 28 февраля Толстой отправил одному из инициаторов юбилейного комитета — либералу М. А. Стаховичу — письмо с просьбой содействовать прекращению деятельности комитета. О мотивах этой просьбы секретарь Толстого H. Н. Гусев писал в своем дневнике: «В Петербурге образовался особый «комитет почина», как назвали себя люди, взявшие на себя инициативу в деле этого празднования. Л. Н-чу тяжелы все эти приготовления к его восхвалению своей искусственностью, напыщенностью, неискренностью и льстивостью».
В письме к Дундуковой-Корсаковой Толстой писал: «Готовящиеся мне юбилейные восхваления мне в высшей степени — не скажу тяжелы — мучительны. Я настолько стар, настолько близок к смерти, настолько желаю уйти туда, пойти к тому, от кого я пришел, что все эти тщеславные, жалкие проявления мне только тяжелы. Но это всё для меня лично, я же не думал о том, о чем вы мне пишете: о том тяжелом впечатлении, которое произведут на людей, которые верят так же, как и вы, верят искренно и глубоко, — какое впечатление произведут эти восхваления человека, нарушившего то, во что они верят. Об этом я не подумал, и вы напомнили мне. Постараюсь избавиться от этого дурного дела, от участия моего в нем, от оскорбления тех людей, которые, как вы, гораздо, несравненно ближе мне всех тех неверующих людей, которые бог знает для чего, для каких целей будут восхвалять меня и говорить эти пошлые, никому не нужные слова».
Хотя «комитет почина» после письма Толстого Стаховичу прекратил свою работу, количество «искусственных, напыщенных, неискренних и льстивых» статей о Толстом в либеральной печати по мере приближения юбилейной даты все возрастало. Предвидение Толстого, таким образом, оправдалось.
Оценивая отклики на юбилей Толстого в легальной русской прессе, Ленин писал: «Вся эта пресса, до тошноты переполнена лицемерием, лицемерием двоякого рода: казенным и либеральным». Первое, по определению Ленина, — «грубое лицемерие продажных писак, которым вчера было велено травить Л. Толстого, а сегодня — отыскивать в нем патриотизм и постараться соблюсти приличия перед Европой. Что писакам этого рода заплачено за их писания, это всем известно, и никого обмануть они не в состоянии». Гораздо более опасным и вредным было лицемерие либеральное. «Послушать кадетских балалайкиных из «речи» — сочувствие их Толстому самое полное и самое горячее, — продолжал Ленин. — На деле, рассчитанная декламация и напыщенные фразы о «великом богоискателе» — одна сплошная фальшь, ибо русский либерал ни в толстовского бога не верит, ни толстовской критике существующего строя не сочувствует. Он примазывается к популярному имени, чтобы приумножить свой политический капиталец, чтобы разыграть роль вождя общенациональной оппозиции».26