В письме от 28 октября Чертков писал: «Я продолжаю фантазировать по направлению толчка, полученного от чтения вашей повести. Разумеется, фантазии мои, быть может, совсем несообразные, но всё-таки поделюсь с вами их сущностью. — Мне кажется, что рассказ пассажира о том, как он убил свою жену, только начало, и что на этом кончить нельзя. Если бы драма его окончилась бы и его погибелью, то это и было бы естественным концом. Но в этом случае поступок его послужил его просвещению по отношению к одному из важнейших вопросов практической жизни — половому. На этом остановиться нельзя. Это или слишком мало, или слишком много. Раз он стал возрождаться, то это слишком мало. Следует непременно, хоть в общих чертах, показать дальнейший его духовный рост, т. е. как он от частного вопроса, верно разрешенного, постепенно по ветвям перешел к стволу и потом корню дерева жизни, т. е. как он стал истинным христианином в роде того, как например, у Хилкова от толчка, полученного от убийства на войне, зародилась духовная жизнь, которая потом стала захватывать всё больше и больше. Это всё по отношению к жизненному, достаточно полному, изображению героя повести. — Но с другой стороны повесть, уже не как художественное произведение, а как выражение истины, не довершена.... Читатель, не вполне потерявший своей личной почвы под впечатлением повести, не
убеждается в справедливости заключения о целомудрии, которое представляется ему вполне естественным только со стороны именно человека, убившего свою жену. Повесть в теперешнем ее виде может только возбудить в читателе вопрос, сомнение, но не выяснить его на столько, на сколько вы в состоянии его выяснить, вводя в повесть центр христианских убеждений, который отсутствует пока»...