Мнѣ разсказали содержаніе разсказа Короленко въ Волжскомъ Вѣстникѣ «Море».15 Это прекрасно. Состраданіе къ заключеннымъ, ужасъ передъ жестокостью заключающихъ, и взято изъ середины, какъ всякое поэтическое истинное произведенiе.
Полностью публикуется впервые. (Отрывки напечатаны в ТЕ 1913, стр. 46; М. В. Муратов «Толстой и Чертков по их переписке», изд. Гоа Толст. музея, М. 1934, стр. 143.) На подлиннике надпись синим карандашом рукой Черткова «М. февр. 87». Письмо это было получено Чертковым 9 февраля, как это видно из его письма Толстому от этого числа, и таким образом не могло быть написано позже 7 февраля 1887 года. Толстой отвечает на письмо Черткова от 4 февраля и потому можно думать, что комментируемое письмо написано не ранее 6 февраля. В письме от 4 февраля Чертков писал Толстому: «посылаю вам маленькую заметку по поводу окончания вашей драмы, потому что привык сообщать вам всё, что думаю. С самого первого чтения элемент лжи в раскаянии Никиты неприятно поразил и меня и Галю и Павла Ивановича. И именно те слова: «мой и умысел» в признание Никиты, которые как будто ничем не вызваны и только стушевывают его действительно справедливое заявление, что он совершил всё зло, так как из-за его греха всё и вышло. Не знаю, согласитесь ли вы с моим образом мысли: но во всяком случае я уверен, что вам не может быть неприятно то, что я не хочу скрывать от вас своего мнения в тех немногих случаях, когда я или не совсем с вами согласен, или не понимаю чего-нибудь, что вы понимаете лучше меня...
Я хочу издать этот календарь без святцев и астрономической статьи — под заглавием «Пословицы на каждый день» — в нашей рамке, копеек в 3, и прибавить восход и заход луны...
Я хочу выпустить новое издание драмы в наивозможно дешевом виде. Мне кажется, что нам необходимо это сделать с таким выдающимся произведением, лишенным литературной собственности. А то какой-нибудь другой издатель выпустит издание более дешевое, чем наше первое, и вместе с тем наживет большие барыши. Я же хотел бы выпустить дешевое без барышей: покупатели будут в выигрыше, и ваше желание избежать денежной эксплоатации вашего литературного труда лучше осуществится. Мне предлагают здесь напечатать по 1 коп. зa лист, шрифтом, как в нашем издании «Севастопольской обороны». Книжка выйдет в 31/4 или 31/2 листа, поступит в продажу по 4 коп. Это как paз покроет все расходы по изданию. Дешевле никто не найдет выгодным издать. Хочу я это сделать по соглашению с Сытиным, с которым уже вошел в сношения по этому поводу... Что вы не присылаете ваш рассказ о Юлии?...
Мне кажется, что драма выиграет и в смысле христианском и со стороны художественной психологической верности, если в заключительных словах Никиты сделать самое маленькое изменение — заменить одно слово другим. Вместо: «Нечего допрашивать. Всё я один сделал. Мой и умысел, мое и дело. Ведите, куда знаете. Больше ничего не скажу!» — написать: «Нечего допрашивать. Всё я один сделал. Моя вина, мое и дело. Ведите, куда знаете. Больше ничего не скажу»! Вот почему я так полагаю: одна из главных причин, допускавших в Никите то неправильное, греховное отношение к женщинам, которое довело его до состояния слепого орудия в их руках, до — убийства, — лежала в отсутствии критического отношения к себе, в том снисходительном отношении к своим слабостям и порокам, которое снабжало его постоянными оправданиями в тех случаях, когда он видел ужасные последствия своих ошибок. Его любовница отравляет своего мужа. Когда Никита об этом узнает, то у него является к ней отвращение; но он не замечает, что собственно его преступная связь и вызвала это убийство. В другом месте, вспоминая другую свою связь, также вызвавшую преступление, он говорит: «Я не монах. Не я, так другой». Совершив свое ужасное преступление, он ужасается не тому, до чего он дошел, но тому, до чего его довели другие: «Что вы со мной сделали». При свидании с Мариной, находясь в состоянии такого отчаяния, что он готов лишить себя жизни, и вспоминая жизнь с той женщиной, с которой он впервые сошелся, он не себя винит в том, что ее бросил, а ее малодушно упрекает в том, что она не сумела его удержать. Во всем виноваты другие. Он так думал и чувствовал в продолжение всего времени, что находился во власти тьмы. Но лишь только он поддался просветлению, лишь только возродился, нашел свет, осветивший ему выход из положения, казавшегося ему безвыходным, он первым делом должен был почувствовать свою виновность во всем. Я даже думаю, что именно сознание своей виновности и должно было осветить ему всё остальное. Он должен был понять и прочувствовать, что он, именно он, вызвал весь ряд сцепившихся друг зa дружку грехов и преступлений. Он сознал, что он не только виноват перед каждою отдельною личностью, которую он ввел в грех, но еще более виноват перед всеми, перед богом за нарушения его закона и внесение в мир столько зла. И, находясь в таком настроении, он естественно восклицает: «Моя вина, мое и дело» или что-нибудь в этом смысле. Если же он говорит: «Мой и умысел, мое и дело», то это имеет характер только геройского выгораживания людей, действительно виновных. Он так сказал бы, если б побуждением к признанию было желание загородить людей, действительно виноватых — мой умысел, т. е. не вините других. Но Никита в эту минуту находился не в таком настроении. Он находился в радостном состоянии человека, понявшего свою ошибку, и имеющего возможность и потребность высказать это перед всеми. Он сознал свою вину, именно свою вину, он понял, что всё это произошло, и что он до того приписывал другим, что всё это произошло по его вине, было его делом: «Моя вина, мое дело». На других он не указывает, потому что это ему больше не нужно, как извинение своих поступков. Но он умалчивает о других вовсе но из предвзятого желания их оградить, а просто потому, что сказав, что всё произошло по его вине, он всё сказал, что ему нужно было, всё выяснил, что в нем требовало выяснения и отсутствие сознания чего мешало ему итти вперед. Теперь он возродился, начал новую жизнь, пойдет вперед и вперед, и ому дела нет до того, чтобы привлекли к суду официальных виновников каких-то прошлых преступлений.