В период назревания в стране революционных событий 1905 г., когда русский пролетариат во главе всех протестующих слоев общества поднимался на штурм самодержавия, Толстой в одном из писем к Черткову писал, что для него революция — это «массовый гипноз, не подъем духовной, а упадок», а сами революционеры, «руководимые легкомысленным и тщеславным задором, губят и жизни и духовные силы людей, увлекая их в нелепые, бессмысленные затеи». Это говорилось именно тогда, когда М. Горький писал, что «русский революционер — со всеми его недостатками — феномен, равного которому по красоте духовной, по силе любви к миру — я не знаю».9 Бескорыстный и очистительный характер этой всенародной борьбы нельзя было не видеть, и вот как бы в опровержение собственных сугубо тенденциозных суждений Толстой мудро замечает в другом письме к Черткову по поводу нарастающих революционных событий: «А все-таки это роды, это подъем общественного сознания на высшую ступень».
С того времени, как Л. Н. Толстой перешел на новые идейные позиции, его положение как литератора сильно изменилось.
Господствующие круги рассматривали новое направление литературной деятельности Толстого, его критику государственного строя и православной церкви как явление крайне разрушительное, вредное, подлежащее контролю и цензурному обузданию. Насколько серьезно царские власти опасались публицистических выступлений Толстого, свидетельствует заключение Московского цензурного комитета о его книге «В чем моя вера?» (1884). Это произведение, по мнению царских цензоров, «должно быть признано крайне вредной книгой, так как подрывает основы общественных и государственных учреждений и вконец рушит учение церкви».10
На произведения всемирно-известного писателя, начиная с 80-х годов, ложится тяжелое цензурное иго, которое лишает его возможности обнародовать в России многие из своих произведений в неизуродованном виде. Имя Толстого с полным правом может быть внесено в пространный список мучеников цензуры в русской литературе, список, открытый еще Радищевым и Новиковым. Сам Толстой отчетливо сознавал всю сложность и трудность своего положения как писателя: «Пока я... по шерсти гладил — все мои книжки хвалили и печатали, и царь читал и хвалил; но как только я захотел... показывать людям, что они живут не по закону, так все на меня опрокинулись. Книжки мои не пропускают и жгут, и правительство считает меня врагом своим».11
Естественно, что для Толстого, у которого вне литературы не было пути для борьбы с ненавистными ему условиями современной жизни и пропаганды нравственно-религиозных теорий, в новом периоде его писательской работы с особой силой встал вопрос о максимально широком использовании печатного слова, о способах обхода цензурных рогаток.
Толстой, хотя и пропагандировавший «неделание», уход от всякой общественной активной работы, проявлял настоящую заинтересованность в сугубо практических вопросах организации печатно-издательского дела, поставленного на службу вполне определенному идейному движению.