Конверс снова оторвался от письма и поймал себя на том, что рассеянно смотрит на даму рядом.
Она улыбнулась:
— Письмо из дому?
— Да, — ответил Конверс.
«Когда я была там, в Кротоне, Джей спросил меня, что же это такое творится? Кругом. Говорит, мол, ничего не понимает, что происходит. Может быть, сказал он, стоит начать принимать наркотики. Этак с сарказмом сказал. Я ответила, что он чертовски прав, стоит. На что он мне: от наркотиков, мол, люди деградируют, становятся фашистами, упомянул о Мэнсоне и сказал, что скорее умрет, чем позволит себе свихнуться. А еще он сказал, наркотик ему не нужен, на что я чуть не заржала, — уж кому наркотики точно не помешали бы, так это ему. Я сказала, что если б он употреблял что-нибудь, то никогда не стал бы сталинистом. Он пробуждает во мне садистку. Что совершенно непонятно, ведь он такой славный. Наш спор напомнил мне один случай из детства, когда я была еще девчонкой и мы с Доди, гуляя с Джеем, прошли мимо парочки, черного и белой. Джей, естественно, принялся распространяться: мол, как это замечательно и прогрессивно, хотел просветить нас, детей. „Разве это не прекрасно?“ — говорит он. На что Доди, которому тогда было, наверно, не больше десяти, отвечает: „А я думаю, это отвратительно“. Доди всегда знал, на какие кнопочки с ним нажимать».
Конверс сложил письмо и взглянул на часы. Женщина отложила своего Кронина.
— Дома все хорошо?
— О да, — ответил Конверс, — все прекрасно. К родне съездили в гости, обычные дела.
— Спокойней для вас, молодых, заниматься своим делом, когда знаешь, что дома все в порядке.
— Совершенно с вами согласен.
— Вы работаете не на АМР[3]?
— Нет. — Он помолчал, подыскивая слово. — Я бао ши.
Бао ши — так вьетнамцы называют журналистов. А Конверс был вроде как журналистом.
— Ах вот как, — сказала дама. — И давно вы здесь?
— Восемнадцать месяцев. А вы? Как давно вы здесь?
— Четырнадцать лет.
Конверс не мог скрыть ужаса.
Серая кожа под глазами женщины была усыпана выцветшими веснушками. Казалось, женщина посмеивается над ним.
— Вам не нравится эта страна?
— Нет, — признался Конверс. — Не нравится.
— Там, где я живу, — сказала она, — гораздо прохладней. У нас растут сосны. Говорят, что там климат как в Северной Калифорнии, но я никогда не бывала в Калифорнии.
— Наверно, вы живете под Комтумом.
— Южнее. В провинции Нгоклинь.
Конверсу не доводилось бывать в провинции Нгоклинь, и он знал, что мало кому удавалось туда попасть. Он пролетал над ней, и с воздуха те места выглядели совершенно жутко — сплошной лабиринт темно-зеленых горных хребтов. Никто туда не летал, даже бомбить, с тех пор как «зеленые береты» оставили эту территорию.
— Мы называем ее Страной Бога, — сказала женщина. — В шутку.
— Понятно, — сказал Конверс. Он пытался представить: тело ее такое же тускло-серое, как лицо, и тоже в бледных веснушках или нет? — И что вы делаете там, в горах?
— Племена, что живут вокруг нас, говорят на пяти разных наречиях. Мы эти наречия изучаем.
Конверс заглянул в ее кроткие глаза.
Ну конечно.
— Вы миссионерка?
— Мы себя так не называем. Но другие — пожалуй.
Он понимающе кивнул. Они не любят этого слова. Оно напоминает об империализме и съеденных миссионерах.
— Должно быть, вы… — Конверс попытался поставить себя на ее место, — получаете большое удовлетворение от вашей работы.
— Мы никогда не бываем удовлетворены, — весело ответила она. — Нам всегда хочется сделать больше. Думаю, мы делаем благое дело, хотя, конечно, и нам посланы свои испытания.
— Одного без другого не бывает, верно?
— Верно, — ответила женщина. — Не бывает.
— Север Калифорнии я знаю, — сказал Конверс, — а что собой представляет Нгоклинь — нет.
— Некоторым там не нравится. А мы всегда любили те места. Я только день как оттуда, а уже скучаю.
— Собираетесь в Штаты?
— Да. Всего на три недели. Это будет первая моя поездка за все эти годы. — Она улыбнулась мягко, но и решительно. — Муж ездил в прошлом году, как раз перед тем, как его увели. Он говорил, что там все так изменилось, все стало так странно. Мужчины, говорил он, носят широкие яркие галстуки.