— Ну да, — сказал Конверс.
Она угрожающе нахмурилась; в ее взгляде была толика презрения, толика подозрительности.
— Что будешь делать со своими деньгами, Джон? Ты же у нас такой скромник.
— Не знаю, — ответил Конверс.
Она засмеялась над ним. Засмеялась снисходительно и довольно, и Конверс перевел дух.
— Черт, этого ты не знаешь, да? А что хочешь их получить, знаешь?
— Я желаю послужить Богу, — сказал Конверс, тоже засмеявшись. — А заодно, как все, и разбогатеть. — Он смеялся, хотя ему было не до смеха.
— Чьи это слова? Какого-нибудь древнего деляги?
— Не уверен, — ответил Конверс, — но, кажется, Кортеса. А может, Писарро.
— Немного похоже на Ирвина, — сказала Чармиан.
Она налила им еще воды, и они, взяв стаканы, вышли на веранду. Дождь на минуту стих, потом полил с новой силой. Не спокойный живительный дождик, а полный первобытной ярости ливень. Пышные растения в саду съежились под его натиском.
— Как там мой полковник Тхо? — спросил Конверс.
— Радуется жизни. Затеял еще одно большое дело. Теперь это корица. Слушай, ты в магнитофонах разбираешься?
— Нет, — ответил Конверс. — А что?
— Тхо хочет, чтобы я подсказала ему, какой магнитофон самый лучший. У него новый бзик. Хочет знать, что есть на свете самого лучшего, чтобы иметь у себя по экземпляру каждой такой вещи.
За калиткой просеменили по грязи две пожилые вьетнамки, укрываясь от дождя одним белым зонтом.
— Что, по-твоему, он хочет записывать? — спросил Конверс.
— Черт его знает! Меня, наверно.
— Рад, что хоть кто-то здесь знает, чего он хочет.
— Тхо прекрасно знает, чего хочет. Вьетконговцы тоже. Вьетконговцы знают.
— Может быть.
— Не «может быть», а точно, — твердо сказала Чармиан. Ее уважение к Вьетконгу граничило с благоговением, и она не любила, когда их целеустремленность подвергали сомнению. — Даже Тхо в какой-то степени идеалист. Когда-то был фанатичным солдатом.
Она откинулась на спинку плетеного стула и положила длинные загорелые ноги на перила крыльца.
— Он вечно твердит, как его бесят взяточничество и двурушничество. Однажды он сказал мне: кто нужен его стране, так это Гитлер.
— У вьетнамцев потрясающее чувство юмора, — сказал Конверс. — Оно помогает им выжить.
— Он говорит, что, если бы ему дали шанс, он послужил бы своей стране так, как его к этому готовили. Он считает, это мы его развратили.
— Тхо всегда несет чушь, когда болтает с американцами. Старается угодить.
Чармиан пожала плечами:
— Людей ведь можно развратить.
Конверс встал и пошел в дом. Чармиан последовала за ним. Он взял сумку и взвесил ее на руке.
— Смотри только, чтобы не украли, — сказала Чармиан.
Он открыл сумку, достал куртку с капюшоном и надел ее.
— Я пошел. Пообедаю с Перси, а завтра полечу на юг.
— Передавай им привет. И выше нос, а то вид у тебя испуганный. — Она подошла к Конверсу, стоявшему в дверях, и сделала вид, что разглаживает складки на его куртке. — Вот закончим с этим и слетаем в Пномпень, обо всем забудем, только кайф и массаж.
— Хорошо бы, — сказал Конверс.
Он уже несколько месяцев не спал с ней. Последний раз это было после его возвращения из Камбоджи; там случилось много всего нехорошего, и он был не вполне в себе.
Он тщательно сманеврировал так, чтобы она не поцеловала его на прощанье. Шагая по проулку к улице Нгуентонг, он свободной рукой придерживал висящую на плече сумку. Чтобы не выглядеть смешно, согнувшись под ее тяжестью.
Из-за дождя такси пришлось искать долго.
— Каждый день, — сказал сержант Джейнуэй, — мы здесь встречаемся с таинственным, странным, необычным.
Они сидели в прохладном помещении штаба, в отделе по связям с общественностью. Стены кабинета выкрашены в казарменный серый цвет; ни единого окна. Мокрая сумка стояла на полу возле стула Конверса; вода стекала с нее на линолеум как улика. Как кровь.
— Если хотите знать мое мнение, — продолжал сержант, — нам следовало бы ужесточить процедуру аккредитации. Тут у нас полно людей с удостоверениями бао ши, которые на деле занимаются валютными спекуляциями, контрабандой наркотиков и бог знает чем еще. Из Катманду прут хиппи, которые надеются, что КВПВ[6] их накормит. Иногда я чувствую себя социальным работником.
Сержант Джейнуэй, как никто из срочников в американской армии, умел толково выражать свои мысли и потому считался кем-то вроде гениального идиота. Знаменитости из интернационального журналистского корпуса разговаривали с ним фамильярно и снисходительно, а он в ответ мог, сообразно вкусам собеседника, изобразить любую форму почтения, от суровой учтивости самурая до подобострастия старомодного стюарда на «кьюнардовском» трансатлантическом лайнере. Важные особы и деловые люди воспринимали сержанта Джейнуэя как колоритного лакея, располагающего инсайдерской информацией. У Конверса были с ним совершенно иные отношения. На взгляд Конверса, сержант Джейнуэй заведовал всей этой войной.