– Прости, я потревожил тебя, – негромко сказал юноша неожиданно близко. Он осторожно высвободил плечо, на которое во сне уронила голову Гнеда, и привстал подбросить дров. – Я боялся, что ты замерзнешь, от реки тянет холодом.
– Я заснула? – Девушка тщетно пыталась привести в порядок разбегающиеся спросонья мысли.
Он с усмешкой кивнул, снова подсаживаясь к ней.
– Да уж, показала, насколько я тебе полюбился.
– Нельзя сегодня спать, зачем ты не разбудил меня? – недовольно сказала Гнеда, вдруг осознавая всю свою уязвимость. Она провела непослушной рукой по занемевшей щеке, словно пытаясь стереть с нее вмятинки от его рубахи.
– Боишься, что замуж не выйдешь? – улыбнулся друг Бьярки одними губами.
Девушка нахмурилась и отстранилась от парня. В его очах вдруг стала происходить какая-то пугающая перемена. Они залоснились нехорошим, болезненным блеском, зеницы стали такими большими, что глаза казались почти черными.
– Знаешь, твои волосы точь-в-точь как мои. Когда они переплетаются вместе, их не отличить. Мы с тобой как лошади одной масти.
Он словно между делом провел тыльной стороной ладони по ее прядям. Гнеда затаила дыхание, настороженно ожидая, что будет дальше.
– Ты правда очень красивая, – понижая голос, сказал юноша, продолжая перебирать ее волосы.
Девушка смотрела на него не отрываясь. Все его черты, казавшиеся столь жесткими при первой встрече, смягчились, стали почти нежными. Возможно, сумрак угасающей ночи был тому причиной. Сейчас твердая грань подбородка делала его не надменным, а мужественным.
– Мне пора возвращаться, – заставила себя вымолвить Гнеда.
Она приподнялась, но парень не дал ей встать, удержав за руку.
– Не уходи! Я ждал, пока ты проснешься, – прошептал он. – Разве случайно ты осталась наедине со мной? Как доверчиво уснула, оставшись в моей власти… Ты и представить не можешь, как тяжко было терпеть тебя рядом, спящую, теплую, прильнувшую ко мне, – еле слышно выдохнул он осипшим голосом и придвинулся к ее лицу.
Сердце Гнеды забилось так громко, что его, должно быть, слышал и юноша. Его ресницы, длинные и черные, дрогнули, уста оказались вровень с ее губами. Широкая грудь вздымалась сильно и часто. Запах его кожи, пряный, медовый, древесно-смолистый, ворвался в ноздри. Девушка почувствовала, как твердь уходит из-под ног, а голова закружилась, словно она летела вниз на качелях. Обжигающе горячая рука легла на ее колено, и ткань рубашки медленно поползла вверх вслед за трепещущими пальцами.
Собрав всю волю, которая в ней оставалась, Гнеда с неожиданной силой оттолкнула юношу от себя. Здесь, под этой рябиной, она сидела с Катбадом и очень хорошо знала, что бы сделал ее друг с этим наглецом, если бы увидел его сейчас. Он бы свернул кулаком точеную скулу.
Не предполагая отпора, друг Бьярки едва не упал. Он стоял напротив нее на коленях и отрывисто дышал. В блестящих глазах на долю мгновения возникло смятение, но оно тут же сменилось гневом. Гнеда со страхом узнала этот властный, раздраженный неповиновением взор. Куда подевался ласковый парень, позволивший ей мирно уснуть на его плече? Был ли он?
– Я не сулила тебе ничего, – не своим голосом выговорила Гнеда.
– Я так не мил тебе? – сквозь зубы прошипел юноша, и она знала, что внутри него идет борьба.
– Ты обещал, что не тронешь меня.
Его ярость была почти ощутима. Гнеда замерла, боясь сделать неверное движение, словно он был не человеком, а диким зверем. Юноша все еще сидел перед девушкой со сжатыми добела кулаками и неотрывно смотрел в ее глаза. Вдруг он резко поднялся и, выругавшись, ринулся вниз к реке. Не сняв рубахи, с разбегу нырнул в воду, а Гнеда вскочила и что было духу побежала в деревню.
Он шел, слегка пошатываясь, словно после хмельного пира. Тело было разбитым и усталым, и хотелось лишь броситься на постель, утонуть в волчьем мехе и забыться долгим беспробудным сном. Но со злой досадой Бьярки вспоминал, что его ждут лишь холодный сеновал и вонючая овчина.
Все пошло не так. И верно – когда они выезжали со двора, из-под левой руки взграял ворон. Как глупо они отбились от остальных, и по чьей вине! Почему Ивару всегда надо делать по-своему, даже вопреки рассудку? И теперь отчего гуляние не в радость?