Зейна, застыв на миг с нежной болью в сердце, обернулась через плечо, улыбнулась:
— Нет, что ты, Тиночек. Будь у тебя даже всё лицо в шрамах, это меня не испугало бы. Потому что твои глаза — по-прежнему твои, и голос твой, и вообще вся ты...
Руки Тины погладили её плечи.
— Спасибо, Зейна. Чудесная ты. И не только потому что с крыльями.
Усилием воли Зейне приходилось возвращаться к работе, хотя сосредоточиться было и трудно. Хотелось всё внимание отдавать Тине. Но сейчас — война, все личные «хочу» задвигались на задний план. У неё был долг перед маминой «Любовью». Каждый готовый крылатый боец, каждая такая боевая «пташка» — акт воздаяния за погубленное чудо, за растерзанный шедевр света и нежности. Зейна порой даже сомневалась, впрямь ли он рукотворный, или же краски на стену бросила непосредственно мамина душа, её светлая сила... Нет, не месть. Месть — более низкое слово, простое, плоское и пошлое. Неуместное. Отмщение, воздаяние, священная война — уже точнее. Не было врагам прощения за их злодеяние ни на земле, ни на небесах.
Иногда Тина надолго умолкала и просто наблюдала за работой кисти.
— Даже не верится, что на моих глазах творится чудо, — проговорила она.
Зейна на миг обернулась и улыбнулась ей. Её сердце оттаивало при виде дорогих глаз, высвобождалось из заскорузлой корки, наросшей на нём.
Обед ей всегда приносили в мастерскую. Вот и сейчас вкатили столик, а там — первое, второе, третье, да ещё удвоенными порциями... И фрукты, и чай, и печенье с конфетами, и даже «мамин» тыквенно-апельсиновый джем к поджаренному хлебу с маслом.
— Ого, — восхитилась Тина. — Неплохо тут кормят!
— До завтрашнего обеда больше ничего не будет, я ем один раз, поэтому и много, — засмеялась Зейна. — Но всё это в меня не влезет, а больше отвлекаться на еду я не собираюсь, так что присоединяйся, помогай уничтожить эту гору еды. Не пропадать же такому добру!
Тина просияла улыбкой:
— Это мы с удовольствием!
Обедали они, сидя рядом на обтянутой кожей жёсткой кушетке на металлических ножках, чей худосочный остов напоминал старую, отощавшую и облезлую лошадь. Зейна съела первое блюдо, Тина — второе, третье они разделили на двоих, поделили и сладости. Тина вонзала крепкие зубы в хрустящий хлеб с маслом, прихлёбывая чай; Зейна надкусывала конфеты, а оставшиеся половинки клала ей в рот.
— С детства так люблю — хлеб с маслом вприкуску с конфетами, — сказала Тина. — М-м, объеденье! Зейна, ты фрукты кушай... — Она кивком показала на изящную стеклянную миску, в которой красовались яблоки с грушами и крупный чищеный фундук. — Тебе это полезно. Ты тут вкалываешь похлеще, чем мы там воюем. А ещё обязательно попроси шоколад, раз уж тут тебя кормят так шикарно и ни в чём не отказывают. Думаю, дадут. Очень рекомендую: и силы восстанавливает, и голова лучше работает. Нам по плитке через день выдают. Вкусный такой, с изюмом и орехами.
Было что-то уютное, чарующее в этой совместной трапезе, где всё — пополам. Увы, час, отведённый на обед, истекал.
— Тинок, я ещё повоюю, — сказала Зейна, возвращаясь к холсту и забираясь на табурет с подставкой для ног.
— Давай, боец ты наш невидимого фронта, — улыбнулась Тина. — Не буду тебе мешать. Я просто посмотрю тихонько.
Зейна углубилась в работу и очнулась только часа через два. В мастерской была тишина. Тина, устроившись на кушетке и положив под обросшую ёжиком голову свёрнутую кожаную лётную куртку, сладко спала. Зейна усмехнулась: сморило бедненькую после такого-то знатного обеда! Полюбовавшись ею с тихой и счастливой нежностью в сердце, художница вернулась к работе.
Спала Зейна в каморке при мастерской. Там помещалась только кровать, да ещё чуть-чуть пространства оставалось для ног, чтобы вставать и ложиться, а также застилать постель. Обычно она заканчивала работу впритык к полуночи, а сегодня управилась к половине двенадцатого — и это притом, что у неё гостила Тина, и Зейна отвлекалась на разговоры. Чудеса какие-то. Целых полчаса — такая роскошь! Пятнадцать минут — на помывку в тазике, благо, в горячей воде её тоже не ограничивали; ещё пятнадцать можно уделить Тине.
— Тебе помочь? — с улыбкой спросила Тина, когда Зейна начала раздеваться за ширмой, где у неё стоял тазик с водой, ведро, кувшин и прочие туалетные принадлежности. — Ну, спинку потереть, например...
Зейна вдруг залилась жарким румянцем, осознав, что стоит совсем голая и их с Тиной разделяет только ширма — и то до тех пор, пока смелые, ласковые синие глаза за неё не заглянут. А в том, что они заглянут, Зейна не сомневалась. Может, лучше сразу капитулировать? В смысле, не сопротивляться неизбежному. Сдаться хотелось до сладкой дрожи, до какого-то шаловливого восторга, и вместе с тем Зейна всё-таки чувствовала, что, как обычно, вымоталась и вложила кучу сил в пару крыльев. Восьмую. Осталось ещё четыре... А там — кто знает, может, и ещё придётся делать.