Бесконечно самоуверенно-нежное выражение было в его бесконечно добром и весёлом взгляде. Он смотрел на неё поверх служанки, улыбаясь ласкал её взглядом, отчего ей сразу стало жарко и как-то... неудобно, и вежливо говорил какие-то слова:
-- Госпожа Трифена, возник у меня вопрос. Марк Теренций Варрон в своей первой книге о полеводстве из Rerum Rusticarum, коею ты столь прекрасно перевела для понимания людей простых, в языках не сведующих, утверждает...
Он даже поднял над головой служанки раскрытую тетрадь с выписанной цитатой.
-- Да, Конечно. Зайди. Иди милочка.
Служанка убежала продолжать веселиться, а Трифа, едва звук шагов за дверью затих, собралась произнести укоряющую Анатоля сентенцию по поводу его явки сюда, во дворец Воеводы, как оказалась в крепких объятиях мужских рук. В поцелуях жарких губ. В паутине страстных слов и признаний. И - в постели.
С ним. С собой. С вихрем чувств в собственной душе.
Стыда - от осознания измены.
Ужаса - от ожидания исполнения заклятия.
Гордости - от того, что её любовь сильнее волшбы Полуночного колдуна.
Восторга - от красоты и милоты своего любовника.
И тёмно-красного, сладко-пряного желания. Желания отдаваться. Дольше, сильнее, глубже, жарче. До донышка, до каждой клеточки своего молодого тела.
***
"Она в постели ненасытна -
всю ночь тайком чего-то жрёт".
Трифа упивалась, захлёбывалась собой. Своими чувствами. Противоречивыми до разрыва души. "Богатая эмоциональная жизнь". Пиршество после голодовки. До утраты себя, здравого смысла, инстинкта опасности, ощущения мира.
***
Масленица заканчивалась, Анатолю уже следовало отправится куда-то на Суру, к месту службы. Но прервать цепь свиданий Трифа не могла. С ужасом думала она о возвращении к одиночеству, к прежней пустой, тусклой жизни. Тем сильнее стремилась каждую встречу наполнить жаром страсти. Уже не Анатоль изыскивал место и время, но она сама проявляла иной раз весьма недюжинную собразительность и изворотливость. Он же добродушно дозволял ей устраивать эти дела. Не забывая повторять:
-- Надобно к Аггею сходить. Чтоб повенчал нас.
Каждый раз видя его, она чувствовала как слабеют колени, как вино страсти кружит голову, как волна восторга, обожания захлёстывает всю её. Отдаваясь своему любовнику, она была счастлива. Но едва этот момент проходил, едва она оставалась одна, как на неё обрушивался жгучий стыд за содеянное. Она кляла себя, постепенно впадая во всё больше уныние. Которое постепенно превращалась в тоску по новому свиданию, в жадное, нестерпимое ожидание повторения.
Используя влияние, которая она имела на своих бывших учеников, многие из которых стали уже немалыми чинами во Всеволжске, она добилась перевода Анатолия в одну из структур Поместного приказа, расположенную в городе, достала и постоянный пропуск на Воеводово подворье. Что позволяло ей принимать Анатоля едва ли не каждую ночь.
Понятно, что слухи и сплетни явились незамедлительно. Но ей стало всё равно. Людская молва жгла её, но изменить она ничего не могла и не хотела. Впрочем, Анатоль был со всеми весел, добр, очарователен. Особой враждебности ни у кого не вызывал. А те, кому было положено следить за порядком... посчитали происходящее несущественным отступлением от регламента.
Наконец, первым обозом из Киева вернулась Агафья. Трифа немедленно кинулась к ней за поддержкой, за советом.
-- Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Да и не любила никого так, как его. Ты этого не можешь понять, Гапа. Мне говорили, что это бывает, и ты, верно, слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, а я раба его и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Гапа? - говорила Трифа с счастливым и испуганным лицом.
Увы, в этот момент и Агафья была... не в лучшей форме.
Снаружи это незаметно, она вполне выполняет свои обычные обязанности. Но смерть Катерины в Киевском Порубе потрясла её. Сожгла тот кусочек детства в душе, который давал ей силы переживать превратности жизни, наполнял каждый день и час возможно безосновательным, глупым, щенячьим где-то, но - оптимизмом, радостью, надеждой.
Восторг любви, которым дышало каждое слово Трифены, вкус счастья, надежды на прекрасное, вызывали в выжженной потерей Катерины душе Агафьи раздражение, неприязнь, даже и зависть.
"У меня - всё пропало. Не вернуть. А ей - хорошо. Аж светится".
Агафья достаточно умна, чтобы понимать причины своей неприязни. И потому не принимала "драконовских мер". Полагая, что твёрдость, точное следование порядку, здесь были бы проявлением её личной зависти. Этакое придуманное "чувство вины" от собственного несчастия.