На Алессандро все смотрели как на пыль под ногами: маэстры в детском саду, учителя в школе, даже одноклассники. У таких, как он, будущее предопределено заранее. А ведь он на самом деле был умным, иногда под настроение такую философию задвигал, только держись. И умел слушать, что вообще редкость – тот же Мартино настоящая балаболка, поди вставь хоть вздох в поток его слов.
У Давида Але вызывал симпатию и интерес, порой острую до боли жалость и раздражение. Говорить с ним можно было бесконечно и обо всем, но это если суметь его поймать. Порой парень пропадал на несколько дней кряду. Давида восхищало то, что Але, казалось, вообще ничего не боялся, включая карабинеров, и знал многое из того, что самому Давиду лишь предстояло узнать. И многое из того, что нормальному человеку знать и не надо – спокойней спать будет.
Казалось очень странным, что ужас творится не среди каких-нибудь суданских эмигрантов, не в палатке бомжей, а в приличной с виду итальянской семье. Может статься, все приличные с виду семьи скрывают какие-то темные тайны, конечно, кроме его, Давида, собственной. Хотя с точки зрения синьоры Риччи Клименко весьма далеки от каких-либо приличий.
Математика давалась Але не в пример проще, чем Давиду. Он мог легко, держа в одной руке пиво, а в другой веточку, нарисовать в пыли простое объяснение сложной теме. На последней контрольной Давид, грызя от напряжения ручку, решал задачи, которые Але расщелкал бы за минуту. И злился на него едва не до слез. Потому что друг не явился в этот день в школу. Нет чтобы доказать учителю, чего он стоит! Не пришел, прогулял невесть где неделю, а после даже не попросил переэкзаменовку.
Когда они все же увиделись, Давид в сердцах наговорил ему всякого, а в конце испугался, что Але обидится, а то и ударит. Нечего мелкоте учить его жизни. Но тот лишь смущенно тер светлый ежик на голове, нервно закусывал губы, но не уходил и не огрызался. Слушал молча, и было видно: Давид озвучивал то, что Алессандро и так знал. Но по какой-то непонятной причине все равно поступал по-своему. По-дурацки.
Мартино страшно не любил Але, демонстративно не здоровался с ним в школе. Считал, что он плохо влияет на Давида и «один Бог знает, как все это когда-нибудь кончится». Давида эта обернутая в старческое брюзжание детская ревность скорее смешила, чем бесила. До сего дня.
За пасхальные каникулы классы побелили, и в воздухе все еще стоял запах акрилика. Окна профессоресса[4] открывать не позволяла: под ними шумели на спортивной площадке средние классы[5]. От монотонного голоса учительницы, которая зачитывала имена, клонило в сон, хотя урок едва начался.
– Алессандро Эспозито!
Давид поднял глаза. С утра Але точно был в школе, но мало ли что ему взбредет в голову… Нет, Алато сидел на своем месте, спокойно смотрел на профессорессу.
– Где ты был вчера?
– Семейные обстоятельства, – не моргнув глазом, ответил Але, поднялся и положил на учительский стол сложенный листок. – Вот записка.
Профессоресса вздохнула, поставила отметку в журнале.
– Да врет он, – внезапно сказал Мартино.
Давид удивленно уставился на него, Алессандро усмехнулся и сел на место, опустив взгляд.
– Мы же в парке его видели, с самого утра, – Мартино посмотрел на Давида в поисках подтверждения, но тот ощущал себя так, словно под кожу впрыснули обезболивающее, как у зубного – не мог шевельнуть губами, сказать ни «да», ни «нет».
– Алессандро, – сдвинула брови учительница, – Опять хочешь остаться на второй год?! Два часа после занятий, – припечатала она.
– Я не могу, – поднял лицо Але.
– «По семейным обстоятельствам»? – уточнила профессоресса.
Класс засмеялся, Давид ощутил, как ему становится дурно. Алессандро тихо, серьезно повторил:
– Я не могу. Мне надо забрать Лауру из садика.
– Я не желаю больше ничего слышать, Эспозито, – поморщилась учительница. – Это, в конце концов, уже не смешно.
До звонка Давид боялся смотреть в сторону Але, но все равно то и дело бросал взгляд. Алессандро сидел, неподвижно вперившись в доску, только покрасневшие скулы выдавали его эмоции. У Давида желудок в узел скручивался при мысли о том, что Алато может отчебучить, но тот просидел до звонка тихо, а потом пропал, но вещи оставил на парте. Правильно – еще одного вызова профессоресса не потерпела бы…