— Извините, с детства недоверчивый. Бзик у меня, страшный недостаток, а избавиться никак не могу... Если не трудно, присмотрите за рюкзаком, я перекурю.
Отыскал расписание, висевшее в рамке под стеклом, пробежал названия станций. «Вот те на. Нету!» Отвлек сгорбленную проводницу, подметавшую проход.
— Мамаш, что за станция?
— Где?
— Только что отъехали. Как называется?
— Никак. Случайная остановка.
— А следующая по расписанию Балезино?
— Да. А вам зачем? Вы разве сходите?
— О, нет. Я до Свердловска.
— Идите к себе, гражданин, не мешайте проходу.
Ржагин вернулся в купе и прилип к окну. «Во устроились, а? У них даже своя случайная остановка!»
Вскоре прибыли на станцию Балезино. Иван, как ни высматривал, ничего не увидел — справа товарняк, а слева пассажирский, который в сторону Москвы. Тронулись. Стоящие обок составы остались позади, и сразу, на пустом полотне, Ржагин увидел Вадика. Солдат водил глазами, пересматривал плывущие окна, похоже, заранее зная, что они еще встретятся. И они — встретились. Вадик заулыбался и стволом винтовки шутливо показал, мол, хочешь, вылезай, прокрутим по новой.
По спине у Ржагина порхнула знобкая дрожь. И тут же он осознал, что отпущен, что в безопасности, и, торопливо уперев кукиш в стекло, дробненько хохотнул:
— Вот вам. Все. Ваши не пляшут!
ЗОЛОТОЙ ЧЕЛОВЕК
Начальник, командовавший детским домом, — такой же доходяга, как и его подопечные, — выслушав маму Магду, Василия, устало ощупал меня, оглядел и отошел.
— Больно хил.
— Он жилистый, — вступился Василий. — Просто по конституции классический астеник. Любую работу по дому делал.
— Понимаю, знатный работник. Что ж тогда к нам?
Васька и тут нашелся:
— А разве вам работящие парни не нужны?
— Сколько ему?
— Вроде пять, — вздохнула мама Магда. — А там кто его знает.
— Пятилетние у нас на голову выше. И крепче.
Мне этот треп надоел. С голодухи (измучился за дорогу да и тут еще натоптался по коридорам) не выдержал и вспылил:
— Бюрократы! Совсем вы здесь, да? Вам же русским языком говорят: не могут они. Понимаете? Не могут! Вы обязаны проявить гуманность. Слышите? Обязаны! Вам общество поручило ответственное государственное дело. Мало ли откуда берется безотцовщина. Мы, дети, не виноваты, а ваш долг воспитывать всякого, кто в этом нуждается. А вы тут, понимаешь, развели канитель. Распорядитесь, куда мне идти и где моя койка!
— Только без демагогии, малыш, без демагогии, — сказал усталый начальник. — Нам ее и без тебя хватает.
Мама Магда прижала меня к животу — испугалась, что наговорю лишнего.
Начальник повертел в руках «Документ об усыновлении».
— И это все бумаги?
— И ее-то с боем выцарапала.
Тогда начальник еше походил, зачем-то посмотрел на портрет (со стены за нами присматривал) и вроде решился.
— Ладно. Как демагог и начетчик, беру ответственность на себя, — сурово окинул меня с ног до головы. — Ведите в среднюю, к Серафиме Никитичне.
— Благодетель вы наш... — начала было мама Магда.
— Не надо. Идите, устраивайтесь. Надеюсь, он у нас приживется.
В длинной палате на сорок коек Василий придирчиво осмотрел мою тумбочку, потрогал пружины, матрац и сказал:
— Условия барские. Позавидуешь.
— Ладно заливать-то, — сказал я.
Мои переговорили с Серафимой Никитичной (ее ребята во дворе облепили) и засобирались в обратный путь.
Я потопал с ними за ворота — проводить.
— Слушай, — сказал, пожимая Василию руку. — Береги ее. А то я вырасту, и тогда вам всем там... несдобровать.
И тут мама Магда, охнув, смяла меня, стиснула и зацеловала.
Я очумел.
Почти как тогда, в младенчестве, когда мне было пряно и душно у нее на груди, когда я млел от ее запаха, терял сознание и проваливался куда-то далеко-далеко, черт знает куда, в какую-то иную галактику, цветную и бесподобную, где мало что напоминало нашу неправдоподобную жизнь.
Ё-мое. Снова-здорово?
Мне казалось, что те зловредные клетки время давно иссушило и выжгло, что я, пусть немного, но все же окреп, и с этой стороны достаточно защищен. А оказалось...
(Да, самое время сознаться.
Здесь жуткий наворот, какой-то страшный фрейдистский комплекс, от которого мне, несмотря на все уловки и ухищрения, несмотря на помощь могучей психоаналитической техники, до конца избавиться, по-видимому, не суждено.
Жуть голубая. За что? Я-то чем виноват?
Еще тогда, когда я целиком пребывал в стихии бессознательного, и уже хотя бы поэтому не мог задумываться о последствиях, маме Магде почему-то дьявольски нравилось целовать меня в округлый, дирижаблеобразный от постоянного недоедания, несчастный мой, голый животик — и особенно в нежную выемку, в самое его лакомое место, в шрамик, в послед родовой связи. А я не знал, куда деться, визжал и хохотал до слез, потому что невозможно щекотно. Пустяк, кажется. Шалость, невинная женская слабость. Но поскольку пуповину все-таки рвали не ей, а лекальщице, и от того, что мне было душно и стыдно, и я страдал, и чувствовал несвободу, впоследствии, начиная прямо с завершения латентного периода, у меня развился сильнейший комплекс неполноценности.
Долго, очень долго, я попросту удирал от девчонок. Я бегал от них столь стремительно, как, наверное, не побежал бы от хулигана, если бы гнался за мной с ножом.
Стоило какой-нибудь Дюймовочке приблизиться ко мне метра на два, или даже издали состроить глазки, как мне тотчас делалось невыносимо душно, щекотно, потно и страшно, я снова ощущал знакомую угрозу, и, сгорая со стыда, спасался бегством.)
— Мамулечка. Спасибо вам. Прощайте.
Она всплакнула. Все прятала доброе виноватое лицо, — да разве скроешь, когда на душе такая печаль.
— Не боись, Ванюха, — Василий подобрал вещи с пыльной дороги. — Мы тебя навещать будем.
Мама Магда тяжко водрузилась на телегу. И все избегала смотреть на меня. И все равно — смотрела.
Я поднялся на носочки, потрепал лошадку за пенную горячую губу, и они поехали.
Я смотрел, как они пылят, удаляясь, и леденел от тоски, одиночества и страха.
Первый день с непривычки тянулся долго — весь в опасениях, неуклюжих пристройках, тягостной настороженности.
Серафима Никитична, молоденькая и неглупая, водила меня, как теленка, за руку, и почти не отпускала от себя. Представила остальным сорока.
Поскольку завтрак я пропустил, она отомкнула ключом висячий замок на своем воспитательском шкафчике и одарила меня куском хлеба с солью.
Я безмятежно зажевал. Однако вскоре почувствовал себя как-то неуютно — вроде что-то давит, жмет, хотя ничто на меня не жало и не давило. Вскинул вопросительно глаза на Серафиму Никитичну. А она:
— Ешь, Ванечка, ешь. Они уже позавтракали.
Э, нет, сказал я себе. Не торопись, подумай. Момент ответственный. Формально ты, конечно, зачислен, но настоящего места в коллективе у тебя еще нет. Его придется завоевывать.
Разломил кусок и большую часть протянул девочке — она стояла ко мне ближе других.
— На, подкрепись.
Она не поверила, но взяла. Быстро оглянулась и вгрызлась зубками. Ее дернули сзади за волосы и повалили. Что смогли вырвать, вырвали. Подбирали с пола рваные мякиши и глотали, не жуя. Под шумок и у меня из рук сцапали. Серафима Никитична пыталась их утихомирить, разнять, но у нее ничего не получилось. Эпизод не занял и минуты. Уничтожив все до последней крошки, встряхнулись и успокоились, снова встали как ни в чем не бывало.
С моей стороны было бы легкомысленно не сделать нужных выводов.
Серафима Никитична построила нас парами и повела на прогулку.
Я наблюдал и оценивал.
Девчачья часть группы интересовала меня сейчас постольку поскольку. Главное внимание уделил мужской половине — я рассудил, что к ней мне предстоит примкнуть и что именно она верховодит, задает тон, потому что и многочисленнее и сильнее. Разумеется, понять, что здесь живут по законам, которых я пока не знаю, труда не составило. Сложнее эти законы усвоить и научиться использовать к собственной пользе.