— Рыло. Вшиварь. Блоха на карачках. Пупок бесчувственный.
— Спасибо, — фыркнула. — Я запомню.
Осмотрели кладовую, или чулан, где меня поразили лыжи с ботинками и немецкий двухколесный велосипед, никелированный, сверкающий — правда, для бугаев-переростков; ну ничего, сиденье снимем, подушку на раму и мотанем. Как театралы в антракте, погуляли по гостиной. Разглядывали старинную резную мебель, картины. Инка погладила ящик с окошком.
— Телевизор. А там, видишь? Магнитофон.
— Хочу туда. К папаше.
— Нельзя. Я же тебе объясняла.
— А я хочу. Как родственник, имею право.
— Даже я не имею.
— Их ты, даже, — но она не поняла.
— Папа запирает кабинет на ключ.
— Подергаем. Побарабаним.
— Будут крупные неприятности.
— Ну уж и крупные.
В дверях хрумкнул замок, и на балкончике над лестницей показался Софрон Родионович. Инка не наврала, он закрыл свой ненаглядный кабинет, спрятал ключ в карман и сразу переключился, заулыбался нам сверху.
— Познакомились?
И стал спускаться.
Инка посмотрела на свои часики:
— Папка, как всегда, точен.
В кухне-столовой (запросто разместилась бы вся наша группа) стояло два стола, один большой со стульями, а второй поменьше, пониже — на него Феня ставила подносы, кастрюли и все такое, что нужно графьям, чтобы набить свое обожаемое пузо. Мне показали, где теперь будет мое место, — конечно, рядом с сестричкой. Стулья были широкие, тяжелые, с массивными подлокотниками, на наших с Инкой лежали чудные, с вышивкой, жирные подушки. Феня подхватила Инку под локотки, усадила и придвинула стул поближе к краю стола. Хотела и меня таким же макаром, но я увернулся и храбро полез сам. Когда закинул ногу на подлокотник, стул начал падать. Феня молча поддержала, помогла. Кое-как взобрался. Потоптался на подушке, дал кругаля, как пес, перед тем, как залечь. Феня и меня придвинула. А Инка хихикала. Дрянь.
Феня разлила по тарелкам суп. Я с голодухи бросился есть, а Инка ущипнула меня под столом — обожди. Софрон Родионович поднял шкалик:
— Ну, дорогие мои, с прибавлением нас. И будем живы.
Инка пихнула меня — вот теперь можно.
Ага, ритуал.
Не успел и пару ложек в себя забросить, как эта зараза-надоеда опять пихнула.
— Не чавкай.
— Не могу, — шепчу. — Я тогда отстану.
А она шепчет:
— Не бойся. Подождем.
— Инночка, — сказал профессор. — Оставь его сегодня в покое.
— А, — говорю. — Съела?
— Но на будущее, — продолжал профессор, — пожалуйста, возьми себе на заметку.
— Хорошо, папа.
Ничего себе. Оказывается, я и есть не умею? И какая-то трясогузка будет меня учить?
И нарочно зачавкал пуще прежнего.
А потом увлекся и забыл. Я и представить себе не мог, что на свете бывает такая вкусная жратва. И много — вдоволь, хоть по десять раз добавки проси.
И еще Феня мне жутко нравилась. Неужто и в ней — свет? Тот самый, что в маме Магде и немножко — в Серафиме Никитичне? Она и повар, и лакей, и уборщица пополам с нянечкой и официанткой. Все делала быстро, ловко, несуетливо. С неизменной улыбкой. Разложит или разольет, и сама скромно присядет, пожует, и опять кружит возле стола, тарелки меняет или еще что. Когда жареное мясо дали, они все вилки в левую руку взяли, а в правую нож. Вот непруха так непруха. Собезьянничать — хуже выйдет. А, думаю. И давай по-пролетарски.
— Разрешите, молодой человек, — это она, Феня. — Я вам помогу.
Сняла огромный кусище с вилки и изрезала его на тарелке.
— Спасибо.
— Не стоит. Ешь на здоровье.
Нож меня теперь не смущал, и я по-нашему, по-детдомовски, лихо смолотил все, что было на тарелке.
— Может быть, хочешь добавки?
— Что вы, — говорю. — Зачем?
Но Феня все-таки положила еще кусок и снова помогла мне, изрезала на мелкие дольки. Я и его умял.
Потом был компот из слив и яблок. И что такое бывает, я даже не догадывался. Выпил пять чашек, а дальше застеснялся. Феня приобняла меня за плечи:
— Вот здесь будет стоять кувшин. Захочешь, можешь зайти и попить.
— Сам? Без разрешения?
— Конечно.
— У нас, что ли, уже коммунизм?
Профессор поперхнулся, а Феня спрятала лицо в оборку передника.
— Спасибо, — сказал Софрон Родионович и поднялся из-за стола. — Очень вкусно. Спасибо.
И ушел на свой чердак двигать науку.
— А теперь, детки, послеобеденный сон.
Инка поблагодарила за обед. Я, подумав, тоже. Феня по очереди вынула нас и поставила на пол. Я, видно, подобрел после обильной кормежки. Не сопротивлялся.
— Но сначала Ваня будет купаться.
Я удивленно вскинулся.
— Никаких возражений. Инночка, займи его, пожалуйста, пока я все приготовлю.
— Идем.
В гостиной мы расселись по мягким креслам.
— Ну как? — в который раз в лоб спросила сестрица. — Нравится тебе у нас?
— Терпимо.
Она надула губки.
— Можно подумать, в детском доме тебе было лучше.
— Еще бы. И сравнивать нечего.
— Чем же, интересно?
— Ой, свянь.
— Какой ты грубый.
— А ты не лезь с глупостями.
Она обиделась, но не настолько, чтобы заткнуться. И говорит:
— Я хочу, чтобы тебе у нас было хорошо.
— Ишь ты. Она хочет.
— Да, я.
— От тебя ни шиша не зависит.
— Ты так считаешь?
— Ой, усохни. Дай переварить.
Вот теперь она примолкла. Мы просидели минут пять в тишине, и мне стало ее жаль. Тоненькая, хрупкая, вот-вот переломится. И моська вся такая печальная.
— Слышь, — говорю. — Ладно, я пенек неотесанный, грубиян. Но ты все-таки... это... привыкай давай. Я же безродный. Лишенец. Ты хоть знаешь, что дети, ну те, что без родительской ласки, как правило, неконтактны?.. Не могу же я за один обед измениться.
Она ни слова не сказала — выпорхнула из кресла и побежала в детскую.
Э, думаю, сейчас бы сигару добрую для полного счастья. В кои веки брюхо мое не стонало от голода, и не надо думать, где бы чего подтибрить, кувшин с мировецким компотом стоит, и никто не трогает. Чудеса.
— Ва-ня. Скорее, я жду.
В ванной шумела вода, было тепло, па́рно.
— Ух ты. Здесь и утонуть недолго.
— Надеюсь, ты не станешь меня стесняться?
— Это бассейн называется?
— Обыкновенная ванна. Сам разденешься или тебе помочь?
— Сам.
— Быстренько. Я не смотрю.
— А мне скрывать нечего.
— Умница.
— А вы тоже мыться будете?
— Я?
— Тут десятерых запихнуть можно.
— Нет, я не собиралась. А впрочем... если ты хочешь...
— Прошу. Просьба, понимаете?
— Хорошо.
— Вы не подумайте, что я плавать не умею. Еще как, и по-собачьи, и на саженках. У нее края склизкие, вон какие, чуть съехал, и хана, захлебнешься к дьяволу. Или в кранах запутаешься.
— Поняла, не волнуйся. Я тебя не оставлю.
Она защелкнула шпингалет, и мы стали раздеваться. Она поднимала с пола мои шмотки и вешала на крючки. И свои рядом. Сначала передник, потом платье, потом шелковую длинную штуку, потом фигурненькую с плеч.
— Только вы не говорите Инке, что я вас упросил?
— Не скажу.
Она потрогала, не горяча ли вода, и завернула краны.
— Полезай.
— А вы?
— Я здесь, рядом.
— Боитесь трусики замочить?
— Да что с тобой, Ваня?
— Честно говоря, страшновато. Лучше вы сперва, а я за вами.
— Вот оно что.
Ну, женщина! — она даже удивлялась как-то спокойно. В ней не было никакой преувеличенности или, точнее, чрезмерности. Ни в чем. А это свойство я особенно ценю, поскольку сам его очень долгое время был лишен начисто.
Она постелила, оперев о края ванны, деревянную решетку. Шагнула одной ногой, другой, села на решетку и протянула ко мне руки.
— Иди. Можешь вполне на меня положиться.
— Ух-ха.
Вода была горячая и плескалась.
— Присядь.
Я пересилил робость и вверил себя ей целиком. Мелкие шустрые волны чокались у подбородка. Спиной я упирался в ее полные колени. Она пригоршнями черпала воду и поливала мне голову.