Страшновато. Муть и смурь на душе.
Пока слезал, ушибся, насажал шишек. Выбирался в темноте ощупкой, долго.
Такой грозной гневной ночи Ржагин еще не видел. Носились низко над обезумевшим морем сизые клочья облаков, ветер расшвыривал дождь с силой невероятной. Нацепив кепку потуже, придерживая ее руками, чтобы не сорвало, сделал несколько шагов к краю мола. Развернулся. И берег сплошь темен — ни огонька. Пошел спиной. Куртка и брюки вымокли насквозь. Но здесь, на жестком настиле, хотя бы не качало. Прошел еще чуть вперед, и, присев, зачерпнув в ладони от перекатной волны, напился. И вдруг на самом краю мола увидел темный силуэт человека — он стоял, наклонившись к ветру и морю, и время от времени странно взмахивал кулаками, как бы грозя. Поборов робость, Иван подступил ближе и, присмотревшись, узнал Перелюбу. С него текло. Под разгул, поперек стихии, он яростно, в зев ночи, ругал кого-то криком. Шквалистый ветер отшвыривал к Ивану пригоршнями обломки фраз:
— большевик отец и мать... и сын, растерзяи... не могу... кость... жизни нет... халупа конявая... я без партии кто... блябла... до войны вступил, верой и правдой, а они... дребезга свинячая, чего захотели... суки... всю войну прошел, верил и верю... вот вам, козлы вонючие... рыбак я, рыбак, а в партии двадцать лет... чтоб вам пыром брать, не уйду и билет не отдам... иуды голопопые, пупердянь, котелки говеные, скорей сдохну, а не отдам, твердуны вахлатые, помирать буду, а — вот вам, выкуси, тыщу куч и дюлей до туч...
К утру шторм утих.
Они долго искали сети в помутневшем море. Нашли скомканными, спутанными, забитыми рыбой. Полный день, с утра и до позднего вечера, разбирали, латали, чинили.
— Рассказал бы чего, москвич? — попросил Евдокимыч.
— Да ну, — Иван смутился. — Некогда же.
— Как вообще-то сюда залетел? По глупости, что ли?
— Ага! Молодой. Ветер в голове. Чуть на «Комсомолец» не опоздал.
— Вот и давай, — сказал Пашка. — Загни.
— Потом, — упорствовал Ржагин. — Неудобно. Я, значит, ля-ля, а вы за меня вкалывать?
— А ты вяжи и наяривай, — усмехнулся Пашка. — Слабо?
— Такое под силу только профессионалам...
...Бродил по милым улицам Иркутска, любуясь ставенками, резными окошками, красивыми деревянными и каменными домами. Теперь практически у цели, еще бросок, и на Ольхоне, две недели в пути, а впереди еще полтора месяца каникул, уйма времени, которым следует разумно распорядиться.
К вечеру, нагулявшись вдосталь, ткнулся в одну гостиницу, другую, третью, обошел несколько общежитий и всюду встречал либо решительный отказ, либо, как корреспонденту, ему обещали место только с восьми утра, когда начнут разъезжаться этологи (или экологи), собравшиеся здесь на какое-то важное совещание.
Небо над крышами меркло, стремительно надвигалась ночь, и Ржагин, устав в вестибюлях гостиниц состязаться в значительности с учеными, направился в городской парк, решив, что если и не встретит здесь лунной красавицы с иркутской пропиской, просто переночует под звездами на лавочке — всего одну ночь, ничего, не дворянин, когда-нибудь и такое надо испробовать.
Облюбовал скамейку, бросил рюкзак под голову и блаженно растянулся, прикрыв лицо долгоносым козырьком мятой кепчонки.
Однако вскоре заворочался. Жестко, ближе к краю выбита планка, неудобно и ощутимо режет бок — тем не менее, сдвинувшись поближе к прислону, закрыл глаза и стал повторять, внушая: все замечательно, напрягись и усни, все замечательно, лучше не бывает, напрягись и усни. Объявились комары, совсем рядом в кустах завозились осмелевшие «целовальники», и Ржагин, мрачно глядя в сочное звездное небо, начал подумывать, не ошибся ли он, выбрав для ночлега столь обманчиво спокойное место.
— Добрый вечер.
— Здрасьте.
Перед скамейкой вырос милиционер.
— Перебрали, товарищ?
— К сожалению, ни в одном глазу.
— Почему же к сожалению?
— Спьяну я бы уже давно храпака давал.
— Здесь, молодой человек, парк, а не ночлежка, Культурное заведение.
— Я бы культурно уснул.
— Поднимайтесь. Идите домой.
— Видите ли, я приезжий. Иду, шагаю по стране, понимаете? В данный момент объелся свободой и хочу в кутузку. К вам. У вас уютнее. По крайней мере, комаров нет.
— Шагайте в гостиницу.
— Экологи...
— Кто?
— Или этологи. Забито, в общем. Товарищ лейтенант...
— Старшина.
— Я действительно приезжий, но бузотер и хулиган. Отведите меня, пожалуйста, в отделение.
— Кончайте, товариш, ваньку валять. Я вам повторяю, освободите скамейку и уходите.
— На одну ночь, товарищ старшина?
— Документы есть?
— Конечно. За кого вы меня принимаете?
— Идем. В отделении разберемся, что вы за птица.
Ржагин охотно поднялся, вскинул рюкзак, и они пошли по асфальтовой дорожке к выходу, печатая шаг. На Ивана напала веселость, он шел и посмеивался, а потом запел:
— Прекратите пение!
— Слушаюсь.
В приемной отделения милиции, освещенной яркой голой лампочкой, висевшей на забрызганном белилами шнуре, лысоватый дежурный, младший лейтенант, что-то писал, сидя за столом, с трудом поспевая выводить крупные буквы и цифры за своим беззвучно шамкающим ртом. Старшина, введя Ржагина, подошел и, сняв фуражку, перегнулся через барьерчик — на затылке у него тоже была полянка, скромное лысое местечко, никакого разговора между милиционерами не произошло. Ржагин огляделся. Слева, в углублении, на истертом кожаном диване неряшливо лежала женщина, отвернувшись лицом к стене. Справа стоял точно такой же диван, может быть, чуть больше потрудившийся на своем веку, этакий ветеран, знавший, несомненно, лучшие времена, некогда украшавший руководящие кабинеты, и посейчас упитанный, основательный, готовый еще послужить, и Ржагина неудержимо потянуло испробовать его старые добрые пружины.
— Я прилягу, с вашего разрешения?
Лейтенант поднял голову.
— Кто?
— Спал в парке, — сказал старшина.
— Гость, — уточнил Ржагин.
— Гостям мы не рады.
— Однако, — кивнул Иван на занятый диван, — дамам вы не отказываете в гостеприимстве.
— Она другое дело. Проспится, будет хныкать.
— Я не буду. Слово.
— Документы проверил? — спросил лейтенант.
Старшина еще раз внимательно оглядел Ржагина и, решив, должно быть, что грех солгать тут невелик, твердо произнес:
— Да. Все в порядке.
— Тогда кой черт привел?
— Чтоб зря не болтался.
— Товарищ, — спокойнее сказал лейтенант. — Ступайте домой.
— Я бы с удовольствием, товарищ лейтенант. Но дома у меня нет.
— Жена вышибла? Ступайте к знакомым, к друзьям, куда хотите.
— Я гость ваш. И прошу приюта.
— Уходите, сказано вам!
Решив, что дело сделано, лейтенант снова уткнулся в свои бумаги, а старшина, перегнувшись через барьерчик и безразлично отсвечивая лысиной, наблюдал, что там пишет начальник; они вели себя так, словно никого, кроме них, в отделении нет.
Быстренько расшнуровав ботинки, Иван на цыпочках, бочком, прошел мимо них и осторожно лег.
— Ты что-о? — оглянувшись, взревел старшина.
— Всего четверть часика.
— Тебе что приказано?
— Домой.
— А ты, шалопай ты этакий?
— Дом мой сегодня здесь. Честное слово, я смертельно устал и умираю, хочу спать. А вы возражаете. Почему-то.
Милиционеры даже оторопели слегка. Старшина первым нашелся — посуровел и произнес:
— Товарищ лейтенант, разреши, я оформлю ему пятнадцать суток.
— Маловато, — сказал Ржагин. — И за что? За то, что мне воля не по карману?
— Я найду, за что.
— Выведи, — с усталым раздражением сказал лейтенант. — И чтоб я его больше не видел.
— Слыхал? Вставай, парень, пойдем.
— Погуляем и споем?
— Отставить разговорчики!
— Есть. Куда вы меня, на ту же лавочку?
— За дверь.
— Неучтиво, товарищи.
— Хватит болтать.
— Для преступниц у вас все условия. Комфорт и уважение. А для честного человека, которому надоела свобода, шлагбаум.