И Пашка, окончив рассказ, рассмеялся.
— Наплел, — пробурчал Евдокимыч. — Ты врать-то поперек себя толще.
— Истинный крест, — хохотал Пашка. — Все правда.
— А что Зоя? — спросил Ржагин. — Не дождалась, конечно?
— Пока сидел, потом армия, у нее уж четверо мал мала меньше.
— Вранье все, — не унимался захмелевший Евдокимыч. — Ему семерых посади — всех до смерти заврет.
— Ну, воля ваша.
— А Сибирь наша, — сказал Ржагин. — Нет, молодец. Выпьем?
— Среди овец, — буркнул Евдокимыч, однако кружку поднял, чокнулся.
— А вот я расскажу, — заерзал Гаврила Нилыч, давно рвавшийся выступить (у них нечаянно завязалось нечто вроде соревнования). — Тоже про любовь с картинками.
— Валяй. Уши не отсохнут.
Приосанившись, Гаврила Нилыч рассказал. Как был влюблен сразу в двух и никак решить не мог, какая лучше. Одна деревенская, но добрая, а другая позлее, зато городская, культурная. В совхоз работать поедет, к городской тянет, в город вернется, по той, деревенской, душа ноет. И докрутился. Однажды, когда с деревенской на лад шло, вдруг опять по городской затосковал. И, не дождавшись срока, из совхоза самоволкой поехал, «чтоб успокоиться и воспрянуть». Да на околице, в темноте, ухнул в спецяму возле коровника. Весь в говяжьей жиже, едва спасся. У колонки мыл себя, скоблил, а все одно запах. И мокро, холодно. Осень. В автобус залез — шарахаются. А как по дороге набилось, тут уж забастовка, шум-гам — выкинули. Всю ночь до города топал, окоченел. Пришел, и эта не пускает. Дерьмовый ты мужик, говорит, ступай прочь. Месяц в больнице пролежал, с легкими. Во как, с любовью-то. С тех пор решил — ну ее к лешему. Без любви — спокойнее.
— Это точно, — сказал, выждав с минуту, Пашка. — Мужик ты, Гаврила, дерьмовый.
— Полегче, — вспыхнул Гаврила Нилыч. — Молод еще.
— Так ведь сам же признался.
— Я для примеру.
— И я говорю сходится.
— Буриданов осел, — заметил Иван.
— Что?
— Вот лучше я вам маленькую историю расскажу, — сказал Евдокимыч. — Здесь все правда.
— Была правда, — буркнул Перелюба, — да закуржавела.
Евдокимыч словно не слышал — сел поудобнее, разогнулся не допряма и рассказал:
— В деревне нашей, с Севера я, пошла бабка с подружками в лес по малину. Одно ведро набрала, поставила на поляне и в кусты со вторым. Вдруг слышит, чавкает кто-то. На поляну выскочила — мать честная, медведь. Сидит над ведром и лапой черпает, малину ее лопает. «Ах, ты анчихрист! Змей лохматый! Ишь, удумал. Я, старая, ободралась вся, умаялась, а ты — воровать?» Как налетит и палкой его, палкой. Медведь с испугу на задние лапы встал. Шкура дыбом. Заревел: аа‑аа, и задал стрекача. Второпях на сук налетел, визгнул от боли, ведро с малиной бросил. А бабка, оставшись одна, испугалась попоздну-то. Стала на помощь звать. Прибежали товарки, не верят. Одна из любопытства подале отошла и бежит назад опрометью. Да с криком: «Он, он! Там он!» Глянули — впрямь лежит. Мертвый. От страху — разрыв сердца... Во она какая, сила бабья. Чуть пошумела, и медведь не выдержал, помер... Да и куда ему, зверью, слабы они. Это мы, мужики, терпеливые.
Пашка заметил:
— Оттого и от своей сбежал небось, терпеливый?
— Ни от кого я сроду не бегал. Тем более от женщины.
— И один?
— Один.
Евдокимыч насупился и замолчал.
— Ефим Иваныч, — осторожно поинтересовался Ржагин. — А почему вы никогда не расскажете?
— Не мастак я, — отмахнулся Перелюба. — Да и нечего.
— Не может быть. Не поверю.
Пашка, пожевывая, поддержал:
— А правда, Ефим. Молчишь и молчишь, как нет тебя.
Перелюба вздохнул и, будто выплыв откуда-то из-глубока, решился:
— Тут слыхал как-то. Занятно. Ну, и я.
Перекатил плечами и торопливо рассказал:
— Умер заезжий. Работяга, бич. Торкнулись похоронить, а нельзя. Надо, шумят, прежде вскрытие. Проверить, отчего он. Так положено, что ли. Везите в город. Поехали два парня. Труп в кузов — и айда. А как мы, под хмельком. Дорога тряская. Должно, борт плохо притянули. В городе глянули — моп те ять, нет трупа. Выпал... К ночи дело. Той же дорогой егерь ехал, на «Москвиче». Фары подсели, еле полотно видать. Бах, тарарах. Наскочил. Вышел и обомлел. Бсёна гать, человека зашиб. Насмерть. Маленько струхнул. А потом огляделся — пусто, нет никого. Эх, была не была, затолкал в багажник. К реке подъехал. Камень пудовый — и утопил... День-другой все спокойно... И тут к егерю знакомцы пожаловали. Начальство из района. Тузы да шляпы. Поохотиться, рыбку половить... Ну что ж, говорит, валяйте. А рыба сообразила и не идет. Скучно им. Тогда шашку рванули. Рыба кверху пузом. Однако и труп всплыл. Эх, раздери тебя. Всполошились. Динамитом человека зашибли. Скорей его ловить да на берег. В машину... Привозят в больницу, к врачу. Врач по блатным, свой. Так, мол, и так. Погляди. Тот сделал осмотр. Закачался. И говорит. Эх, говорит, кабы пораньше на часок. Я бы его спас.