Я чувствовал — кольцо сжимается.
Нас откровенно сватали, и я видел, что Инке хотя и не шибко приятно все это слышать, но она бы, пожалуй, и уступила; сама она, конечно, против, но если взрослые — за...
Меня же бесило.
Какая, к черту, семейная жизнь, когда я еще птенец. Да и люблю пока только одну женщину, пожилую, простую и грешную — ту, что барахтается с карапузами за тридевять земель.
Куда мне?
И вообще. Так ставить вопрос нельзя.
Они ведь еще так поворачивали, будто я, если не совсем свинья, просто обязан ответить благодарностью за все, что они для меня сделали. Более того, прими я на веру их разумные советы и сделай так, как за меня того хотят, и жизнь моя будет краше некуда.
Э, нет, думаю. Стоп, братцы. Похоже, вы еще неважно знаете своего дорогого сыночка.
Скандальным своеволием я заболел с незапамятных времен. Любые советы, вполне искренние намерения как можно выгоднее и лучше устроить мою судьбу я, сколько себя помню, всегда воспринимал в штыки. Отвалите от меня — не нужны мне никакие приказчики. Моя жизнь — только моя, и, ради бога, подите к дьяволу со своими советами и пожеланиями. Я хочу сжечь, спеть, может быть, изгадить свою жизнь так, как я хочу. Никто из прямых или косвенных родственников не имеет права не только распоряжаться моей личной жизнью, но и осторожно влиять на нее. Она неприкосновенна, табу — как кабинет профессора Ржагина. Рожая, моя лекальщица вряд ли задумывалась о том, что я, если выживу, обязан буду ответить ей благодарностью.
Так что же вы от меня теперь хотите?
Благодарности требуют потом. За свою любовь или свою привязанность, о чем я их, между прочим, не просил. Все без исключения взрослые, а потом и сверстники занимались со мной («принимали во мне участие»), потому что тешили и ублажали исключительно свое — свою душу, свои чувства, свой эгоизм.
Так какого же рожна им теперь надо?
У них свое, у меня свое. Все просто, игра равна, и мы квиты. Требовать от меня (требовать в подобных случаях вообще сверхглупость, какого-то придуманного фальшивого альтруизма никто права не имеет. Если хотите, морального права. Уж позвольте мне самому решать, как в ответ относиться — в меру своего хилого разумения и, главное, по делам вашим. Если я что-то и обязан, то и это решить самостоятельно — как относиться. А чувства почтения, благодарности к людям (домашние действительно много бескорыстного и доброго сделали для меня, и я об этом всегда помню) в данном контексте — слишком общо. Потому что делали прежде всего для себя — одни походя, играючи, по мимолетней прихоти, другие по велению разума или от пустоты души.
Но это же их личное дело.
Какая тут плата, какой торг?..
Летнюю сессию я сдал шутя.
Тополя сбрасывали пух, и мне нравилось вечерами гулять одному по бульварам.
Однажды, когда я сидел на скамейке и сдувал оседавший пух, неожиданно услышал, как из-за плеча вроде кто-то по-доброму упрекнул, попенял: засиделся ты, братец, уже и не помнишь, наверно, вкус свежего ветра. И маму Магду забыл, забыл.
Я не вздрогнул и даже не насторожился. Отношения у нас с заплечным голосом легкие: выслушать — ради бога, а слушаться необязательно.
И я бы, конечно, не вспомнил этот едва внятный оклик, если бы не заработали вдруг активно в том же направлении внешние обстоятельства.
Родионыч лишний раз напомнил, что в середине июля семейный выезд на Золотые Пески, и мне надо не упустить собрать необходимые бумаги. Тихая Феня неожиданно вспыхнула и отчитала за валявшиеся по квартире вещи. Попечитель интеллигентно высказал неудовольствие по поводу моей затянувшейся бездумности, неподобающей в моем возрасте разбросанности, ну а Инка все это время просто держала меня на мушке, как куропатку. Это дома, а среди институтских...
Девицы перетянули, футбол зачах, у парней проснулись древние темные инстинкты, и любимым развлечением сделалось придурковатое шлянье, бесцельное гулянье шалманом. Кафешки, парки, пивные бары.
На ВСХВ (ныне ВДНХ) отпраздновали в ресторане окончание курса. Выпили, и парни задумали перед симпатиями покрасоваться. Надо же повыпендриваться, побузить, что-нибудь молодецкое выкинуть. Доронин залез на яблоню и очень возгордился, что исцарапался в кровь. Тулин просто так пробил головой рекламный щит, призывавший страховать жизнь от несчастных случаев, Луцайкин долез по опущенной стреле до кабины башенного крана, поорал оттуда «ура» и спустился. Но всех перещеголял Стельников — скинул пиджак и прыгнул в фонтан. Его поддержали. Весь мужской состав под аплодисменты визжащих девиц доблестно плескался по пояс в воде. Они собрали огромную аудиторию благодарных зрителей. Мне кричали — трус, шляпа, ренегат и штрейкбрехер, а я отвечал — мелко, братцы, размаха нет, масштаба. И заскучал. Не стал дожидаться, когда они выжмутся и обсохнут, а потом объяснятся с милицией, перецеловался с девчонками и смылся.
Я им уверенно пообещал перед уходом, что через несколько дней уеду на край света.
И дома толчок.
Все к одному.
Зажженные свечи, изысканный стол, бутылка «Твиши». Инка в красном платье. И Феня принарядилась. Надо же, говорят, отпраздновать окончание курса.
Сели.
— За вас, детки, — сказала Феня.
Пригубила, склюнула что-то и поднялась. Впервые так неприкрыто она оставила нас наедине.
Захмелели.
Инка потащила танцевать.
Томная, шалая. Мы топтались в притемненном холле. Пластинку заело, «ламур», «ламур», «ламур», буксовал Адамо.
— Инна!
Мы не услышали, как он спустился. Должно быть, его раздосадовала нерешительность Адамо.
— Да, папа.
Он долго и как-то жутко печально смотрел мне в глаза. Потом медленно погладил руку Инки, сверху вниз, от плеча к запястью. Вздохнул. И огрузло, тяжко, как проигравшийся в пух и прах картежник, полез наверх, к себе.
И меня как пронзило.
Упала пелена, и я вдруг увидел... это же... не мой, но отец...
Ах, ты, думаю... пижон червивый.
Шоры. Слеп. Тоска и смурь.
Лишь в редкие минуты... и резко, толчком...
Почему? Отчего? Откуда?
В чем, черт возьми, дело? Почему мне так невмоготу?
А может... и хандра, и заплечный голос, и скука, и душевная слепота, и поганенькое чувство, что с Инкой все идет к наручникам, — из какого-то одного источника? Может, случилась пропажа, а я и не заметил? Ну, например, потерял лицо? И хотя теряют лишь то, что имеют, может, оно у меня, пусть плохонькое, но было? И теперь — нет? Никакого? Теперь взамен маски? Много, страшно сказать сколько, разных, на любой вкус, и я меняю их согласно обстоятельствам? И ношу естественно, как будто так и надо?
Но все равно — почему? Если такое случилось, то почему?
Мамулечка, милая, почему?
Я заблудился, и пора возвращаться? Кончен путь блудного сына, и пора мне теперь домой?
Да, я задумал уехать. Более того, прилюдно обещал, раззвонил на весь белый свет (а это уже капкан).
Однако волынил, медлил.
В чем дело?
Черт возьми, откуда столько нерешительности?
И лишь чуть позже понял: не было подходящей конструктивной идеи. А шашлык без шомпола — не шашлык, а недоразумение.
«Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать». И хотя ждать я покуда не научился, мне и на этот раз повезло.
С другой стороны: если спокойно дать себя измучить нерешительности, пожить с неуверенностью бок о бок, то жизнь сама надоумит, и в награду за выдержку подарит какой-нибудь новый мираж, лукавый обман, не отличимый от знания, и покажется, что доселе туманное вдруг прояснилось, а дальше уже дело техники. Другую ось вращения выберешь. Или вектор движения.
Так и со мной.
Сориентировался я в пространстве благодаря одному случайному разговору, которому стал свидетелем.
Мы мирно завтракали с Феней на кухне. Ей из автомата позвонил Попечитель, и они долго, занудно обсуждали сначала всякую чепуху, разные бытовые мелочи.