Ветер, поднимающий вверх листву,
Белый шум или ультразвук –
И те скажут лучше, чем это умею я.
Знали бы вы, как страшен напор огня,
Как сердце болит от близости острия.
Как хочется закричать – но вовне ни слова,
Язык – как структура – выпотрошен, изломан,
Когда дело доходит до честности или слабости.
Это кость стоит поперёк горла.
Точит конструкции, слоги, призвуки –
Оставляет, что ей понравится,
Самое главное вырезав.
И приходят призраки, и приносят злость.
Говорят мне: ты нас не высказала.
Говорят мне: во всём виновата кость.
Железное сердце
Железное сердце делает оборот.
Засохла река. Засыплют песком. Построят дома.
Засохшую реку не перейти вброд.
Земля отмеряет год.
Всё идёт на дно.
Из ила и пепла растут слова.
Забор, на котором остался клочок футболки.
Железная сетка, бетонный берег.
Слова исходят от тех, кто умеет верить.
Я мелом рисую двери.
Удар вызывает трепет.
И эхо молкнет в усталых железных лодках,
Прибитых к мели.
Шарнирный бог на больших ладонях несёт мессий.
Мы кормим Россию!
Три века мы кормим Россию!
Три века в этой густой, как смола, воде
Рождается дрожь от железных клапанов и артерий.
Оно бьётся для тех, кто умеет верить,
Для тех, кто в беде, видит окна в густой воде.
И бегóм врезается в камыши.
Ты только дыши, железный монстр, дыши.
Освещай, корми, выдыхай огни.
По конвейерам пропуская безмерные
Чёрные стаи, которые вскоре растают, и останутся голоса.
Чайки над высохшим руслом реки.
Флаги, потухшие маяки.
Флаги несёт ветер – для тех, кто умеет верить,
Кто слышит призрачный зов чаячьих голосов,
Корабельных лесов,
Кто в сетях своих снов находит записки от бывших лучших любимых друзей.
И нету планеты тесней.
И нету любви честней.
Потому что одно на всех в нас
Бьётся железное сердце.
Люди склонны меняться.
Я верю, что люди меняются.
Я тоже меняюсь,
И ступаю в твои покои, железный бог,
Походкой совсем другой.
Я давно не видела берегов,
И мне сложно поверить, что мир может быть таков
– умещаться в твоих ладонях.
Но всё комкается и тонет.
И смотрю я насмешливо и бесстрашно,
Будто было с другой мной.
Но дрожит земля, и слезает за слоем слой,
А я стою упрямо перед тобой.
Как будто мне снова семнадцать.
Отучали верить – да так и никто не смог.
Я снова давлюсь чернильным каскадом слов.
Зачем я тебе тут, глупый железный бог?
Зачем моё сердце съел и перемолол,
бесстыжее человечье?
Зачем я так сильно чувствую боль и жизнь,
Как будто в груди поломанный механизм?
А он железный?
Он точно вечный?
Чад
Далеко-далеко на озере Чад происходит ад.
Птицы ночные кричат.
Земля горяча.
Утекает туманный чад
в темноту.
Я сегодня не пропаду.
Железный приклад пристроился у плеча.
Я не знаю, где наша семья, не знаю, где я.
Меня греет земля, саранчой звеня.
Это всё, что со мной, всё, что я унесу домой –
горизонт, неуклюжая колея.
От слёз земле растресканной мало толку.
Жирафа задело осколком.
Но я не заплачу – я стану пустынным волком,
мне нужно в тени отдохнуть – и только.
Меня научила Руни этой игре.
Она старше, безжалостней и мудрей.
Меня научили, как жить, чтоб не умереть
от голода, жажды или ночных зверей.
Когда железные носороги упали сверху,
старый Джа сказал,
что это проверка,
наша вера была некрепкой,
и в гневе предки нам послали с неба огонь и боль.
Солнце вышло из берегов,
и наше село, как раненый зверь, легло.
Из-под обломков: колено, рука, крик, заточенный, как кинжал.
Мама велела бежать, и с тех пор я должна бежать.
Все умерли там, и мудрая Руни, и старый Джа,
наверное, в яме одной лежат.
Но, может быть, мама ещё жива.
И вот я иду, подобрав ружьё,
горячие пули звенят дождём.
Я засыпаю в тени у камня
и боюсь, что ночью меня прожжёт,
и я никогда не вернусь к маме.
Если она спаслась, то сварила отвар для выживших
– смазать раны, рубиново-алым брызжущие,
словом, мама сможет всех вылечить.
И, закрыв глаза, я почти что слышу её,
и голос её медовый, в земле звеня, к дому ведёт меня.
И голос Руни ведёт тоже.
Напоминает, что я чудовище,
что я безжалостна и зубаста.
Я уничтожу всех, кто пришёл сюда убивать нас,
из-за кого вода кровава и горяча
в нашем озере Чад.
Я засыпаю, и ружьё засыпает,