Я бесследно пропаду!
И напишут на могиле:
Жил, как все когда-то жили.
Год две тысячи один:
Не дотянем до седин.
И начертано на камне:
Это жизни умиранье.
Год две тысячи второй:
Похороним под горой.
И напишут на стене:
Этот год погиб в Чечне.
До две тысячи седьмого
Будет вовсе не хреново.
И напишут на оградах:
Хоронить не надо.
А в две тысячи восьмом
Снова все опять умрём.
И на крышке вбито:
Хоронить в открытом.
Год две тысячи девятый,
Статистически приятный:
Тридцать случаев из ста –
Зарыли вовсе без креста.
Вихрем годы пронеслись,
Счёт идёт, пока есть жизнь,
Кто кричит, кто стонет.
Жизнь – она не тонет.
Год три тысячи шестой
Чиркнул спичкой холостой.
Пусть пылит эпоха:
Будет всё неплохо!
«Лето господне…»
Лето господне
Кормит меня с руки.
Если обрящешь,
То не перестанешь верить,
Что жизнь – это танец
На берегу реки,
Берущий движения
У берегов постели.
Буйная милость
Зазеленила взгляд
С начала которого
Всё – начало.
И если хоть раз проснёшься,
То не вернёшь назад
Спросонья взорванного
На том берегу запала.
Задремлешь – видишь:
Отцовская тень плеча
И мамина юность
Уходят в джунгли,
Совсем уходят.
Лето Господне
Содержит в себе печаль
И что-то шепчет
На сумрачном
Небосводе.
Миниатюра в метро
Десять тысяч шнурков
В одночасье застряли
В прорезях эскалатора.
Предчувствие, осознание испуга.
Поздно: хрустко ломаются
Лодыжки, колени.
Всех перемалывает сочная мешанина,
Обеспокоенно лопаются черепушки,
Конвульсии кадыков и агональные сжимания сфинктеров.
Крах на конвейере.
Кто-то пытается выбраться,
Снять башмаки.
Акульи челюсти эскалатора
Вгрызаются в лопатки проходимца,
Тащат в фарш.
Это случилось на Чкаловской.
Один свидетель.
Выжил только я:
Мне на шнурки не хватило денег.
Кладбище
Из земли из земли
Нарастали и шли
Материнских волос завитки.
Ах дочерний расцвет
То ли был то ли нет
На могилке растёт паслён.
С глаз долой
А из сердца вой
По дороге домой
Попрощаюсь с тобой
И черна и свежа
И пахуча зимой
Как чужая скрижаль
Как язык мировой
Поцелуй меня в чресла.
Глядит через заросли весело
Мой невесёлый отец
Я имею в себе твой чудесный скелет
Пожирают тебя корешки.
Озорной озорной
Был мужик боевой
И теперь он с надгробия смотрит.
Ну чего ты отец
Я твой сын твой подлец
Твой законный феномен зачатья.
Как татары лежат кривобоко
Всё равнение на одного
Кто создал из Корана – барокко
Кто создал его кто?
Иволга жимолость травы
На любого найдётся управа
Не лежал – полежишь.
Да не встанешь
По-любому не встанешь.
«Иногда меня тошнит от себя и собственного опыта…»
иногда меня тошнит от себя и собственного опыта
ностальгия, скучания, переживания
не отравляют мне жизнь, но делают невыносимой.
не стукай меня не стукай
я не стукаю тебя, дурачок, я тебя е**** ногами, неужели тебе совсем
ничего не надо
а мне-то ясно только одно: мир –
глобус, пилюля, потеря связки ключей
в тонкую щель шахты лифта
жизнь говорит со мной с позиции герменевта через сдвиги времени счастья и моего времени
и вот этот академический разрыв
я толкую как асфиксию порядка,
как дефлорацию примерки суицида.
иногда меня тошнит от себя
а иногда меня тошнит на себя и
саблями саблями саблями я бы разрубил китайскую ловушку амбиций
не стукай меня не стукай
а я тебя и не стукаю, любимый, я ведь рожаю тебе детей мы живём вместе уже 9 лет ты забыл кто я
я забыл тебя и забыл кто ты я мальчиком получил в грудь напильник
и с тех пор научился только читать плавать и шить ниточки сухожилий
ностальгия, скучания, переживания
не отравляют мне жизнь, жизнь отравляет меня, как бы странно это ни звучало
и если пацанам нужны победы то мне нужны триумфы я никогда не читаю себя
не зову себя по имени
я богомолья поступь
забытая комната эрмитажа
первая росинка мая
я длительность
длительность
длительность
но и только.
«Катились в тишине, в земле сплошные знаки…»
катились в тишине, в земле сплошные знаки,
и что же не знак тебе, господи, как моя скука?