Река Алдан в этот год замерзала с трудом, где-то на середине еще имелись промоины, лед у берегов был темным. Голые кусты ольховника, склоняясь от ветра, скребли по этому темному льду; и не было кругом ничего реального, кроме вот этого куста, около которого я стоял, и теньканья чугунного колокола за спиной. По временам заряды пурги скрывали все: и куст, и лед, и погребальные звуки колокола. Я вспомнил слова поэта, как нельзя больше подходившие к окрестной обстановке:
Выбравшись из дымной урасы на берег Алдана, я стоял возле какого-то куста, слушал дикий свист ветра и заунывный звон. Я думал о том, что земля, куда я попал, среди цивилизованных земель была особой, как бы иной планетой, с другими законами природы и человеческой жизни. Это была иная планета на одном из материков земли, и я понял людей, заболевших «неодолимой тягой к стуже полярных стран». Тысячелетия люди смотрели на звезды, гадая: что там? Эти дикие края — как другая звезда, но которую можно достичь и посмотреть. И чья вина, что на этой звезде нет ни хрустальных городов, ни невиданных цивилизаций?
Снег, леса, законы биологии в первичной их простоте. Что может скрываться на тысячеверстных пространствах? Исчезнувшие звери, невиданные богатства руд? Как пылинки в океане, раскиданы здесь кучки людей.
«Я должен найти чайку Росса, думать буду потом», — так решил я. Душа моя в тот момент одеревенела в упорстве.
…Это помогло мне выдержать дальнейший полуторамесячный путь. Снег прекратился — настали лютые морозы. Плохо помню дорогу после Крест-Хальджея. Мы шли какими-то горными долинами среди мертвых, заснеженных хребтов. Помню лишь удивительные ущелья с красными отвесными скалами, на которых не держался снег. Помню, как чуть не бегом проходили небольшую, десятиверстную, лощинку. Якуты объяснили мне, что в этой лощине неожиданно возникают ужасной силы ветры, которые уносят людей, лошадей — все. Быть застигнутым ветром в этом месте — смерть…
Изредка нам попадались группы якутских урас. Тогда наступало блаженство. Якутская ураса строится из вертикально врытых в землю бревен, обмазанных глиной и обложенных дерном. Огонь горит в центре, дымоходом служит труба из глиной же обмазанных жердей. Якуты малоразговорчивы и гостеприимны.
Средне-Колымск состоит из двух десятков изб и деревянных юрт с неизменной церковью и развалинами старой казачьей крепости. Живут здесь потомки тех самых казаков, что осваивали Сибирь два с половиной столетия назад. От коренных жителей — чукчей, якутов, эвенов — они усвоили одежду и образ жизни, от русского своего корня сохранили речь, предания и известные черты характера.
Суровая жизнь в приполярном крае странным сладкоязычием отразилась на их русском языке. Буквы «р» и «л», как правило, не произносят. На вопрос о национальной принадлежности они отвечают загадочно: «Мы не юсские, мы коимские». Но все-таки они всегда помнят о великой России. Для них она кажется загадочной далекой страной, откуда пришли их предки, откуда идет железо, пряжа для сетей и главное — хлеб. Хлеб здесь употребляется в мизерных количествах. Основная пища для жителей и «домашнего скота» (собак) — рыба, которую дает кормилица Колыма, или, по-местному, «река». К «реке» относятся с глубочайшим уважением. «Коима-то матушка и коймит и губит — чисто хозяйка наша».
Имеется здесь, конечно, исправник, хозяин гигантского уезда с неясными границами. Кто знает, как занесло сюда этого человека, похожего на большого небритого ребенка с тяжелым и капризным нравом. Исправнику здесь нестерпимо скучно, от скуки спасение — водка, и, напившись до зеленых чертиков, он морщит лоб, читая прескучную громаду «Капитала». «Капитал» ему достался в наследство от ссыльных, которых отсюда перевели в Нижне-Колымск, дальше уже просто некуда. Об отъезде ссыльных исправник явно жалеет: «Злые были, черти, и ох языкастые!» Не знаю, кто из них потряс младенческую душу жандарма, но в «Капитале» исправник ищет ясности, что же заставляет людей идти на муки каторги. Впрочем, за два года дальше 15-й страницы он не ушел.
Русские, то есть казаки, к религии почти равнодушны. Догматизм православной церкви обрекает здесь ее на бессилие. Это тем более странно, что казаки-землепроходцы, шедшие сюда за «мягкой рухлядью», всегда несли с собой вместе с порохом — крест. На всяком месте, где они останавливались, возникали крепость и церковь. На каждом памятнике перевала стоял деревянный символ христианства. И поселки на Колыме в прежние времена назывались Кресты. Верхние Кресты, Средние Кресты, Нижние Кресты. Церковь католическая в этом отношении гораздо более гибка. Общеизвестна история о том, как монах Фуколь крестил в Африке племена туарегов. Туареги упорнее других племен не желали принимать христианство. Монах Фуколь поселился с ними, усвоил их мировоззрение, обычаи, создал суррогат религии, понятный туарегам, — и окрестил-таки, хитрый бенедиктинец!