В те первые недели его пребывания в резиденции Ордена дверь в его каморку почти не закрывалась. Однажды, решив, что полотеры, натиравшие полы в коридоре, помешают отдыху падре Сандоса, брат Эдвард Бер закрыл эту дверь, вопреки строгому запрету, данному персоналом госпиталя Сальватора Мунди. Сандос как раз не спал и обнаружил, что его заперли. Брат Эдвард более не повторил эту ошибку.
Брат Винченцо Джулиани, генерал Общества Иисуса, каждый день заглядывал в палату, посмотреть на Сандоса. Джулиани понятия не имел, знает ли Сандос, что за ним наблюдают, хотя тот давно уже привык к этому чувству. В юности, когда Отец-генерал еще был всего лишь простым Винсом Джулиани, личность Эмилио Сандоса, на год опережавшего Джулиани на десятилетней стезе священнического образования, завораживала его. Он был странным юношей, этот Сандос. И загадочным мужчиной. Карьера Винченцо Джулиани как государственного деятеля основывалась на понимании людей, но именно этого человека он никогда не мог понять.
Взирая на Эмилио, больного и почти немого, Джулиани понимал, что Сандос не сумеет поделиться своими секретами в ближайшее время. И это не смущало его. Винченцо Джулиани был человеком терпеливым. Иначе невозможно преуспевать в Риме, где время измеряется не веками, но тысячелетиями, где терпение и дальновидность всегда являлись характерной чертой политической жизни. Город этот наделил собственным именем силу терпения – Romanità.
Romanità исключает эмоции, спешку, сомнения. Romanità ждет, считает мгновения и действует со всей беспощадностью в нужную минуту. Romanità зиждется на абсолютной уверенности в конечном успехе и возникает из единственного принципа: Cunctando regitur mundus (Промедление правит миром).
Так что даже по прошествии шестидесяти лет Винченцо Джулиани не ощущал ни капли нетерпения по поводу того, что не в состоянии понять Эмилио Сандоса, но лишь предвкушал удовольствие от того, что однажды ожидание оправдает себя.
ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ОТЦА-ГЕНЕРАЛА Ордена связался с патером Джоном Кандотти в День памяти вифлеемских младенцев, через три недели после прибытия Эмилио в дом № 5.
– Сандос достаточно хорошо восстановился для того, чтобы поговорить с вами, – сообщил Кандотти Иоганн Фелькер. – Будьте здесь в два часа.
«В два часа!» – с раздражением думал Джон, шагая к Ватикану от приюта, в котором ему только что выделили душную комнатенку с видом на городскую стену Рима – кладка располагалась в считаных дюймах от бесполезного окна.
После приезда Кандотти уже приходилось пару раз общаться с Фелькером, и он с самого начала проникся неприязнью к австрийцу. Впрочем, Джону Кандотти было не по душе все связанное с новым поручением.
Начнем с того, что он вообще не понимал, почему его привлекли к этому делу. Не будучи юристом или ученым, Джон Кандотти удовлетворялся расположением на непрестижном краю иезуитской поговорки: публикуйся или погибай, и он уже по колено увяз в составлении рождественской программы для средней школы, когда начальник позвонил ему и приказал в конце недели лететь в Рим: «Отец-генерал хочет, чтобы вы помогли Эмилио Сандосу».
И все, никаких подробностей. Джон, конечно, слышал о Сандосе. А кто не слышал о нем? Однако он совершенно не понимал, каким образом может быть полезен этому человеку. Попросив объяснений, он не добился внятного ответа. Он не имел никакого опыта в подобного рода занятиях: в Чикаго всякие тонкости и окольные пути не в ходу.
Кроме того, дело было еще и в самом Риме. На импровизированной прощальной вечеринке все так волновались за него: «Это же Рим, Джонни! Со всей этой историей, с этими прекрасными церквями и произведениями искусства». Он и сам был взволнован, тупой дурак. Но что он знал?
Джон Кандотти родился в Штатах – среди прямых улиц и прямоугольных коробок-домов; Чикаго никак не мог подготовить его к римским реалиям. Хуже всего бывали моменты, когда он уже видел крышу здания, куда ему хотелось попасть, однако улица, по которой он шел, начинала загибаться в другую сторону, приводя его на очередную очаровательную пьяццу с прекрасным фонтаном на ней, открывавшую перед ним новый, невесть куда ведущий переулок. Стоило только выйти на улицу – и Рим принимался ловить его и обманывать своими холмами, бесконечными переплетениями кривых улочек, пропахших кошачьей мочой и томатным соусом. Он не любил плутать и постоянно путался в этом лабиринте. Он не любил опаздывать и постоянно опаздывал. И первые пять минут после любой встречи Джон всегда извинялся за опоздание, а римские знакомые уверяли его в том, что этот факт их не смущает.