Я молча нащупала позади себя кресло, села и взялась за голову.
Запой. Пятый день. Оборотень с такими данными и такой биографией, как у Ламберта. В Москве…
— Елки-моталки, да у него еще и квартира в центре?!
— На Тверской, — обреченно подтвердила Наталья. — Внутри бульварного кольца. Папа-генерал оставил.
Выловила из пачки очередную сигарету и алчно затянулась, вобрав щеки. Я напомнила себе, что не курю, — хотя запах дыма в эту минуту показался приятным и соблазнительным.
— Ну и… как он? Что-нибудь уже?..
— Я звонила Виктории Олеговне, соседке его, — начала Наталка. Я не удивилась: у нее были не только телефоны всех сотрудников гимназии, но и телефоны их ближайших родичей, а за неимением таковых — соседей.
— Он в четверг не пришел, сказал, что заболел. В пятницу тоже не появился. Телефон отключен, мобильный заблокирован. Соседка сначала застеснялась, потом рассказала. Он дома, ночью свет в квартире. Выходил два раза, покупал водку и пищевой минимум — хлеб, консервы. Глаза, говорит, стеклянные, а волосы странные, будто штукатуркой присыпаны. А соседи снизу жалуются, что у него что-то — все время — падает.
— Ты и с соседями снизу переговорила? — машинально поинтересовалась я. Серые волосы — это хреново. Ну а коли что-то все время падает, похоже, делирии в полном расцвете…
— Нет, они Виктории Олеговне жаловались, — объяснила Наталка и глянула на меня в упор.
— Так. И чем я могу помочь? — Я постаралась, чтобы в моем голосе не прозвучало ни малейшего энтузиазма. Ну в самом деле, что может слабая женщина, она же мелкая птица из семейства врановых, против спецназовского вервольфа, или кто он там теперь?! Я уже догадывалась, куда ветер дует.
— Галь, — Наталка посмотрела на меня отчаянными глазами. — Ты, во-первых, разбираешься в этих делах куда как лучше меня — опыт был…
— Мой опыт, — я ехидно подчеркнула последнее слово, — кончился банальным некрасивым разводом. И в любом случае мой бывший и Ламберт — это разные весовые категории. Сама понимаешь.
— Галь, я не говорю, чтобы ты его повязала и обезвредила! Но… он же никого не впустит сам, ежику понятно. А замки там непростые, скрепкой не откроешь. Ну не ломать же ему дверь…
Вот теперь я поняла все. Не заводите, девушки, подруг. Одна подруга — и о таких понятиях, как «тайна» и «частная жизнь», смело можете забыть. Хотя с тех пор как я вошла в нашу добровольную народную дружину, о том, что у меня в левой ладони, все равно знает не только Наталья.
…Оборотни живут долго — «практически вечно, если только их не убьют». Ну, не вечно, это я завралась, но действительно долго. Бабушек у меня нет — одна была нормальным человеком, другая погибла в 38-м. А одна прабабушка с маминой стороны и сейчас есть. В Пермской области, на лесном хуторе в некотором отдалении от ближайшего села. Односельчане не подозревают ее в ведовстве и оборотничестве. Они знают наверняка.
Нас с сестрой впервые отправили к ней летом, когда мне было восемь. Папа сперва обратился к ней «Мария Тимофеевна», его поправили: «Марья». Безгневно, но так, что больше он ни разу не оговорился.
Мне, маленькой горожанке, у бабушки Марьи не понравилось. Большой бревенчатый дом показался старым и страшным. Особенно тоскливо было без музыки, без вечернего бормотания телевизора — словно мы провалились в «темное прошлое», в «еще до революции», и всегда будем жить вот так, по старинке, по-старушечьи, и состаримся раньше, чем снова наступит современная веселая жизнь. А уж ночи, черные-пречерные, как подпол под домом, как глаз выколи — такой жуткой темноты в городе нет, там фонари и свет из окон, а тут еще кто-то кричит в лесу, а над ухом дышит некто маленький и невидимый, и бабушка на своей кровати, не просыпаясь, говорит что-то, а что — не разобрать…
Короче говоря, никакой тяги к истокам я не ощущала и не притворялась, что ощущаю, а ныла и канючила. Злилась и на родителей, которые, прилетая по выходным, занимались ерундой вроде купания и копания картошки, как будто это самые интересные на свете дела, и на трехлетнюю сестренку, за то, что она ничего не понимает, и на бабушку Марью, худую загорелую старуху. Разве старухи вообще-то бывают загорелые? Это же только молодые и дети загорают на пляжах! И бабушка она неправильная. (О том, какие бывают бабушки, я знала из детских книжек.) Не зовет меня ни Галочкой, ни даже Галкой, как мама, а Галиной, как взрослую. Не обнимает и не целует, не рассказывает сказок, не печет пирогов с ягодами, даже не хвалит, когда я сама застилаю постель!
День на четвертый, что ли, я надумала сама улететь в Москву, к дяде Коле, папиному брату. Обернулась, взлетела, поднялась повыше, увидела внизу исчерна-зеленый ельник от горизонта до горизонта, сунулась туда, где, по моим понятиям, была Москва, потеряла из виду дорогу, деревню и хутор, поняла, что лес не кончается, и в панике метнулась обратно. Деревня и хутор исчезли. Совсем перепугавшись, я заорала во все галочье горло… и тут же мне ответило вороновое «крок… крок…», и черный силуэт с длинным хвостом скользнул подо мной откуда-то снизу, плавно описал вопросительный знак и полетел впереди, указывая дорогу.