Наши дети не такие. Оборотень взрослеет рано, и в двадцать первом веке — как в древние времена. Мы бы и рады оберечь их, продлить время опеки и обучения — но как оберечь, когда самую страшную опасность наш ребенок носит в себе самом? А того, кто научился справляться с этим, под крыло уже не спрячешь. Ни в какой ситуации. Жизнь свою он будет строить сам, начиная годиков с шестнадцати. Есть проблема — решит ее. Нужны деньги — заработает…
Но не таким же способом, елы-палы!
Я спикировала на дорожку, прямо перед ней, и обернулась. Так резко и ярко, как сумела. Девчонка пискнула и шарахнулась.
— Здравствуй, Настя, — сказала я ласково. — Я мама Маши Афанасьевой, может, помнишь. У тебя совесть есть?
— А что такого? — огрызнулась Настя, моргая черными глазищами. — Вам-то какое дело?
— Никакого, — согласилась я. — Вся Москва тебя ищет, матери с сердцем плохо, а ты тут развлекаешься.
— Я не развлекаюсь! Я работаю.
— Твоя работа, Насть, упоминается в уголовном кодексе. В статье сто пятьдесят девять, если я ничего не путаю — «Мошенничество, совершенное группой лиц по предварительному сговору».
— Агащаззз! — опять огрызнулась девица. — Нормалы в нас не верят, какое вообще мошенничество? Просто шутка.
М-да, нетрудно догадаться, с чьего голоса поем. Старшая подруга научила.
— Настя, — проникновенно сказала я. — Для тебя новость, что в милиции работают не одни нормалы?
— А… ну и что?
— Да ничего. Ты же не считаешь, что законы писаны исключительно для нормалов? Думаешь, ты такой великий оборотень, что на тебя и управы нет?
— Так вы из милиции, что ли?
— Я журналист, но это к делу не относится. — Я вытащила из кармана визитницу, вынула одну карточку и протянула Насте. — Держи. Чем быстрее ты сама объявишься дома, тем меньше будет неприятностей у тебя и у Татьяны. Если боишься одна идти, позвонишь мне.
— Я никого не боюсь! Вот еще, бояться.
— А чего тогда сбежала?
— А потому что у меня своя жизнь! Нам деньги нужны, мы хотим квартиру выкупить, а потом может быть поздно. А они говорят — учись, но это смешно! Что я, со стипендии копить буду? Или Виктор один вкалывать будет, а я математику зубрить, да? Глупо!
Чувствовалось, что речь продумана давно и исполняется не впервые. Ах, дитятко, — кто ж тебе подсказал копить на квартиру по сто долларов с клиента?! Или все-таки не по сто?.. Десяток человек в группе, групп, допустим, три, а возможно, и больше, минус аренда зала и прочие накладные расходы…
— Я не знаю, кто такой Виктор, — сказала я (хотя чего тут знать, подумаешь, бином Ньютона: Виктор наверняка и есть корень проблемы). — Но убегать из дома — это последнее дело. Взрослые люди не бегают от родителей, взрослые люди договариваются с ними по-взрослому. А попадать под суд по обвинению в мошенничестве — вот это на самом деле глупо и смешно. Тогда никакую квартиру вы точно не выкупите. Ты подумай об этом, Насть. Прячь визитку, сейчас твоя подруга подойдет. Я бы на твоем месте не говорила ей ничего, а ушла потихоньку. Обижаться ей не придется: она с тобой поступила, мягко говоря, не совсем честно.
Взлетая, я успела увидеть, что Настя засунула мою визитку в кармашек у пояса джинсов. Хорошо: значит, Татьяне не покажет. По крайней мере, не сразу.
Я проследила Татьянины «жигули» до их дома (всего-то в двух кварталах отсюда), посмотрела, в какой подъезд они вошли. А вот теперь можно и домой, к ребенку. Валере нужна Жарова — он ее получит.
Глава 13
Хунта был великолепным таксидермистом. Штандартенфюрер, по словам Кристобаля Хозевича, — тоже. Но Кристобаль Хозевич успел раньше. Он любил успевать раньше — всегда и во всем.
Валерке я позвонила в тот же вечер, сразу, как уложила ребенка. Он обрадовался, тут же начал профессионально бомбардировать меня вопросами: что за центр здоровья, что за группа обучения оборотничеству, давно ли работает (выходило, аккурат с тех пор, как Настя ушла из дома — первое бесплатное занятие было в пятницу), какая из себя Жарова Татьяна Михайловна — рост и возраст, и вес, и адрес… Адрес с точностью до подъезда его вконец осчастливил. Но я его тут же и огорчила: созналась, что говорила с Настей и рекомендовала ей сдаться самой.
Трубка угрожающе умолкла секунд на десять, затем спросила совсем другим, шипящим голосом: