Поскольку ученая дама отнюдь не была религиозна — не позволяли материалистическое образование и философская подготовка, — сам этот факт, несмотря на его неординарность, ее не то чтобы испугал, а скорее взбудоражил. Если что и вызывало в ней досаду и страх, так это не явление само по себе, а следующий за раскрытием его природы этап — публичное разглашение, столкновение с общественным мнением и политические последствия. В сущности, ученая дама была скандализована не больше, чем если бы вместо ангелов обнаружила у себя на балконе пегаса, сирену, сфинкса или какое-нибудь другое существо двоякой природы с известным мифологическим статусом. Но если в случае пегаса, сирены или сфинкса дама, удостоверившись, что это не обман зрения и не сон, помчалась бы, не чуя под собой ног от радости, оповестить коллег, компетентные инстанции и научные круги, срочно засела бы за информационные отчеты и статьи, развернув в них свои гипотезы и подводя под феномен научную базу, то признаться в существовании ангелов казалось ей куда как сложнее. Ученая дама с трудом представляла, как она — многолетняя бессменная руководительница семинара «Эволюция европейской атеистической мысли» — входит на кафедру философии и объявляет, что у нее на балконе, в курятнике, обитом белым атласом и устланном китайскими махровыми полотенцами, заперты двенадцать ангелов. Да одной только боязни за свою репутацию хватило бы, чтобы постараться всеми силами сохранить происшедшее в тайне. Но дама прекрасно понимала, что дело не только в этом. В то время как всемерно ожесточается борьба с распространением сектантства, сделанное вот так, с бухты-барахты, сообщение о том, что ты завела на балконе двенадцать — да и число-то, как на зло, сакральное — ангелов, может получить превратное истолкование и вызвать весьма нежелательные комментарии. Итак, решительно исключив этот путь, но не в состоянии найти или придумать что-то другое, ученая дама в конце концов уснула, а альбом «Итальянское Возрождение» тихо соскользнул с кровати и встал на ковре стоймя, полуоткрытый.
Там она и нашла его утром, проснувшись в холодном поту, в судорогах ужаса. Несколько мгновений она пролежала, уставившись на шедевр Веронезе, который вопросительно смотрел на нее с разворота листа, потом почти звериным прыжком соскочила с кровати и кинулась, на бегу захлопнув книгу ногой, к раковине, над которой долго стояла склонившись, как будто хотела освободиться не от остатков вчерашнего небрежного ужина, а от самого кошмара, явственно, как отрава, въевшегося в ее внутренности.
Сон был такой: то ли ее птицеводческая затея прошла гладко, без неожиданностей, то ли она не разглядела, что из яиц вышли не цыплята, — во всяком случае, она изловила одного крылатого бедолагу и, во исполнение своих кулинарных планов, самозабвенно приготовила из него рагу под белым соусом, — рагу, которое затем ничто не помешало ей съесть, с легким сердцем и с той обостренностью вкусовых ощущений, какую дает только сон. Но, благополучно разделавшись с последним куском, она почувствовала на себе чей-то взгляд и увидела, что напротив, за столом, сидит тот самый старик, глядит на нее, трясясь от ненависти, и шевелит губами, едва выговаривая слова. Она, не расслышав, попросила повторить, и он повторил, как будто с кашей во рту, ту же фразу (что ту же, она поняла, но по-прежнему не могла разобрать слов). И тогда в третий раз он произнес более чем членораздельно, как бы выплевывая по слову:
— Ты съела ангела.
И добавил, задохнувшись от ярости и отвращения:
— Несчастная!
Теперь она расслышала, но не сообразила, что он имеет в виду, и предложила — тоном экзаменатора, предназначаемым для нерадивых студентов, — выражаться яснее, без метафор.
— Без метафор? — взревел старик, поднимаясь на ноги, невообразимо длинный, до потолка, и, выпрямляясь, высадил головой потолок. А оттуда, с высоты, голос его прозвучал подобно грому: