— Вы знаете, — отхлёбывая чай с блюдечка, говорил хозяин дома, — когда-то архангельского генерал-губернатора маркиза де Траверсэ попросили учредить на Мурмане компанию для рыболовства, мореходства и звероловства. Вы знаете, что ответил этот сановный глупец? Он сказал: «Там могут жить только два петуха да три курицы...» Мнение недалёкого чужестранца этого вполне разделял вице-губернатор Сафронов. Доморощенный недоросль считал, что и куриц не разведёшь на Мурмане.
— Бог с ними, — сказала жена учёного, — один из них не знал нашего народа, другой не верил в него. Пустые это были начальники, Серёженька.
Мы уже кончали пить чай, когда я совершенно неожиданно услышал воркование голубей. Ошибиться было трудно: голубь ухаживал за голубкой и она отвечала ему коротким, почти куриным клохтаньем. Так «разговаривают» голубки, когда сидят на яйцах.
Я удивлённо посмотрел на профессора, и он, заметив этот взгляд, засмеялся весело, заговорщицки поглядывая на жену.
— Удивляет? — спросил хозяин дома. — В беллетристических произведениях учёному надлежит иметь у себя в доме бивень мамонта, мешки с минералами или что-нибудь в этом роде. А я вот, молодой человек, — он опять заговорщицки посмотрел на жену, — голубей развожу. — И, потирая руки, предложил: — Хотите посмотреть?
Хотел ли я посмотреть?! Да я, чёрт возьми, готов был во все глаза глядеть на этих милых птиц, о которых в Заполярье знают разве только понаслышке!
В соседней небольшой комнате, в фанерном чемодане без крышки, помещались две пары голубей. Чемодан был разделён посередине картонной перегородкой.
— Вот, — сказал профессор, прибавив фитилёк в лампе, — синие почтари, из Ленинграда привёз. Знаете, что такое почтари, молодой человек?
— Минуту, — сказал я, посмеиваясь, и взял одну из птиц в ладонь. — Так. Ясно. Это голубка. Ей полтора года. Она не чистых почтовых кровей. Очевидно, один из её родителей был простым голубем белого или жёлтого цвета. Объяснить, по каким признакам?
— Фенечка, — удивлённо произнёс профессор, — этот молодой человек начинает мне нравиться.
И мы втроём уселись тут же, около фанерного чемодана, и стали рассказывать друг другу всякие истории из жизни голубей. Я рассказал об Орлике, о Кирюхе, о голубке Туманное Утро, спасшейся от ястреба на моём плече, о Девочке с бантиком, находившей дом в ночной темноте. Потом спросил профессора:
— Сергей Романыч, что делают ваши голуби полярной ночью?
Это был не праздный вопрос. Дело в том, что полярная ночь вовсе не означает полной двухмесячной тьмы, как это представляют себе многие. Два месяца на небе нет солнца, но его приближение, особенно к концу этого срока, ощущается всё явственнее. Сначала это похоже на поздние сумерки в средней России, затем — на белые ночи Ленинграда, и, наконец, ночь превращается почти в день, только в день пасмурный и не очень приветливый. И вот на несколько минут выглядывает солнце.
Профессор выпускал своих голубей на воздух, как только появлялись «световые прогалинки», и постепенно увеличивал срок прогулок. Всё остальное время птицы находились дома.
— Я решил, — продолжал профессор, — использовать с наибольшей выгодой время вынужденного затворничества моих птиц. Пусть они в это время кладут яйца и выводят птенцов. Тогда летом, когда наступит двухмесячный полярный день, у них останется больше времени на прогулки и игры...
Сделать это было сравнительно нетрудно. Старики хорошо отапливали комнатку и создали в ней ту температуру, при которой голуби обычно кладут яйца. Здесь также постоянно горел свет. И обе голубки снеслись, совсем не подозревая, что за окнами домика трещат морозы и стоит ночь.
Я полюбопытствовал:
— Федосья Павловна, дружно они у вас живут, голуби?
Старушка улыбнулась и хитро посмотрела на мужа. И улыбка и взгляд говорили: «Сам знает, а спрашивает!» Потом заметила:
— Иным молодым людям не мешало бы у голубей верности поучиться. Ей-богу, молодой человек. Нет, нет, вы не конфузьтесь, это я вас к слову молодым человеком назвала. А так, что ж, действительно у этих птичек славные, верные сердца. Смотришь на них иной раз и думаешь: так-то живут душа в душу, так-то уж любят друг друга — лучше некуда. И радуешься, что ты этим птичкам даёшь возможность жить и любиться, детишек пестовать. Верно, Серёженька?
Профессор пожал плечами: «Женщина — и разговор у неё женский». Но я отлично видел, что Сергей Романович совершенно согласен с женой.
— А вот наступит тёплое время, — поблёскивая глазами, сказал профессор, — приедут ко мне люди с Большой земли — студенты, геологи, начнём мы погуливать по бережку, тут мне голубки и службу сослужат. Ведь как раньше получалось? Уйду — и нет меня неделю, две. Фенечка изведётся вся, легко ли одной здесь время тянуть? Да и за меня боится: ну а как мужа медведь задерёт? А теперь не так будет. Прошла неделька, сейчас почтаря из корзинки, записку ему на лапку: «Фенечка! Медведей на побережье не водится. Жив и здоров». И в воздух его: «Лети, братец!» Ведь жена в избушке ждёт привета, как соловей лета. Кажется, так в альбомах пишут?