На этот раз мы не смотрели на фейерверки, не ели фруктовый лед. А в груди поселилась тоска, как если нечаянно проспишь Рождество.
Вес, что навалился на меня после школы, возвращается, стоит лишь переступить порог пустого дома. Внутри все темное, отполированное и аккуратное. Каждый предмет мебели имеет четкое предназначение. Цветовая гамма тщательно подобрана специальным человеком. Именно о таком доме я и мечтал… пока его не получил.
Я вхожу в свою комнату. Сверкающий деревянный пол, песочно-коричневые стены, тяжелая мебель. Но я вижу лишь один предмет, который выбивается из общей картины: большой чемодан в изножье кровати. Мама с папой купили его мне на девятилетие, перед поездкой в лагерь. Мол, я уже достаточно смелый, могу отправиться куда-то сам, но я так скучал по дому, что не продержался даже первую ночь.
Бросаю рюкзак на пол и поднимаю тяжелую крышку чемодана. Сердце сжимается; я вижу все дорогие мне вещи: фотоальбомы, книги про Элиана Маринера и мамин зеленый блокнот на пружине. Сегодня я его не трону, ищу свой собственный. Вот он! Я перелистываю страницы и нахожу место, где остановился.
Несколько часов спустя я слышу, как в гараж заезжает машина, и роняю ручку. Уже пробило восемь, но бывает, дядя возвращается домой раньше. А иногда, если у него встречи с клиентами в других городах, не приезжает вовсе.
Я смотрю на дверь комнаты; ее озаряет свет из коридора, и она похожа на портал в другое измерение. Я слушаю, как дядя поднимается по лестнице в свой кабинет – дома он обычно работает.
Вместо этого на мою дверь падает тень.
Я закрываю глаза, но не могу ни телепортироваться, ни исчезнуть.
Дядя Рассел однажды рассказал, мол, в старших классах он был таким высоким и тощим, что, когда они решили ставить «Рождественскую песнь», вызвался играть роль Смерти. Я пытался вообразить себе картину, но так трудно представить его хрупким.
Рассел ничего не говорит, просто берет с моего комода раковину и медленно вертит ее в руках. Его пальцы длинные и тонкие, словно из засохшей вытянутой шпаклевки.
– Домашнюю работу сделал? – наконец спрашивает он.
– Да, – вру я и тут же чувствую укол совести.
Уже поздно, дядя только что вернулся с работы, переодеться не успел, все еще в галстуке, а я даже рюкзак не открывал.
Рассел кладет раковину на место и берет у меня блокнот. Щурится, вертит его то так, то эдак и наконец поворачивает правильно. Так дядя подшучивает над моим ужасным почерком.
– Что это? – спрашивает он.
– Сочинение.
Дядя бросает на меня острый взгляд – кажется, понял, что я лгу. Я украдкой смотрю на глубокие морщины у него на лбу и под глазами и пытаюсь прочесть его мысли. Обычно, когда дядя возвращается домой после долгого отсутствия, он выглядит сонным, расслабленным, словно только что плотно поел.
А иногда что-то словно движется у него под кожей, ползает и рвется наружу. В такие моменты лучше услышать, как он запирается в кабинете. Пусть один, пусть отрезанный от мира, но так легче.
Его губы изгибаются в подобии улыбки.
– Ты неправильно написал «зловещий». – Он бросает мой блокнот на пол. – Идем на кухню.
Я следую за ним в другую комнату. Дядя открывает контейнер с готовой едой, встает за столешницу из черного гранита, режет бифштекс острым ножом и отправляет в рот сочащиеся алыми каплями куски. Тишина дома нарушается лишь отдаленным металлическим стуком водонагревателя, как стучит сушилка в прачечной, если забыл вынуть мелочь из кармана.
– Мне сегодня звонил директор школы. – Голос Рассела низкий, спокойный, но слова заставляют мое сердце пуститься вскачь. Мистер Пирс сказал, что не станет звонить, если я пообещаю ходить на уроки, а я ведь пообещал!
На секунду перед глазами всплывает мираж отца, встречающего меня у школы.
– Ты меня слушаешь?
Я поспешно киваю, испытывая прилив вины. Я плохо стараюсь. Не то что Рассел – вот он трудится с утра до ночи. Ему пришлось устроиться на работу уже в семнадцать, когда умер его отец. Я снова пытаюсь представить юного, хрупкого Рассела, но не могу.
Он отрезает от бифштекса еще один красный кусок.
– Сколько ты уже здесь живешь?
У меня холодеет в животе, словно я наелся снега. Сейчас дядя меня вышвырнет. Я слишком долго испытывал его терпение, и вот наконец ему надоело.
– Прости.
– Я у тебя не это спросил.
– Четыре года.
– И что я у тебя попросил за это время? О чем мы договорились? Единственную вещь?
– Что ты можешь мне доверять.