Когда в следующий раз мама вывела Пиммихен подышать свежим воздухом, я стал расхаживать по коридорам и комнатам, выкрикивая: «Эй, есть кто дома? Ау? Есть кто наверху? А внизу? Отвечайте!», и явственно различил еле слышный звук, донесшийся сверху, – не более чем скрип или щелчок, совсем тихий. Стараясь не топать, я поднялся на первый лестничный пролет, затем на более крутой второй и устремился в самый конец коридора, где был отцовский кабинет, оттуда назад, в гостевую комнату, и там сразу ринулся к стене, которая почему-то притягивала мой взгляд и будто бы затаила дыхание.
Ночью я медленно, ступеньку за ступенькой, прокрался наверх и только там зажег свечу. Подъем был долгим: приходилось следить, чтобы под ногами не скрипели доски. Вскоре я почувствовал чье-то присутствие, которого так боялся, – как будто среди нас еще оставался мой дед. Стена словно дышала во сне, пусть очень тихо, но, могу поклясться, различимо. И тут при дрожащем пламени свечи я увидел то, что высматривал: щель в стене – такую тонкую, что при дневном свете нипочем бы не заметил, зато ночные тени обозначили ее вполне четко. Я прошелся по ней взглядом и обнаружил другую щель, потом еще одну. Здесь был наклонный потолок: комнаты третьего этажа находились непосредственно под скатом крыши, заменяя собою обычный чердак. Стены, соответственно, не отличались высотой, а одна, вынесенная на полметра вперед от первоначальной линии, была сделана из оклеенных обоями фанерных щитов. Переделки не бросались в глаза, потому что конструкция получилась необычайно аккуратной. За ней оставалось клиновидное пространство, достаточно широкое, чтобы там улечься на пол, но при этом особо не ворочаться, и достаточно высокое, чтобы сидеть, но не стоять с поднятой головой. За стеной кто-то скрывался.
Всю ночь я метался в постели, не зная, как поступить. Не скрою: была у меня мысль донести на родителей, не ради славы, а просто потому, что они бросили вызов общему благу и справедливости, тем самым бросив вызов нашему фюреру. А я считал своим долгом защищать его от врагов. Но если совсем честно, я дрожал за собственную шкуру – боялся, что вскроется нечто такое, о чем лучше не знать. Для меня оптимальным выходом из сложившегося положения было бы убийство той особы, если наверху пряталась именно она. Найди моя мать мертвое тело, она вряд ли оправилась бы от такого удара, но, по крайней мере, получила бы по заслугам. По какому праву она пригрела мерзкую еврейку?
Передо мной в полный рост встала проблема: как совершить убийство? Я решил выждать, когда родителей не будет дома, и задушить ту девицу. Это самый чистый способ, но вряд ли доступный однорукому, ведь девчонка, судя по фотографии, была изворотлива и шустра. А вдруг она сбежит? Нет, лучше уж перерезать ей горло. Я рассмотрел свою коллекцию перочинных ножей, отвергая один за другим, и в конце концов выбрал старый ножичек, некогда принадлежавший Киппи и отданный мне его матерью. Тем самым я как бы заручился помощью Киппи.
Чтобы дождаться удобного случая, потребовались два нескончаемых дня и две тревожные ночи. Как только за матерью закрылась дверь, я бросил все свои занятия и помчался наверх, даже не проверив, спит ли бабушка; тянуть дальше было уже невмоготу.
Вначале я так крепко сжимал нож, что сгиб лезвия впивался в ладонь; мне предстояло отодвинуть щит, но как это сделать одной рукой? Наскоро прикинув план действий, я просунул лезвие в одну из щелей, чтобы использовать его как рычаг; щит, державшийся на пяти смазанных петлях, сдвинулся на ширину большого пальца. Я набрал полную грудь воздуха, налег плечом и сдвинул щит в сторону, решив со всей силы вонзить нож в то, что окажется передо мной. Но рука отказалась повиноваться команде мозга. В закутке у моих ног скорчилась девушка. Женщина. Я уставился ей в лицо, а она, запрокинув голову, смотрела на меня искоса. Вполне зрелая, с бюстом, незнакомка оказалась полностью в моей власти и взирала на меня со страхом, а может, с любопытством: с простым желанием узнать, каков же он – ее убийца. Скажу больше: краем глаза она с покорностью зафиксировала у меня в руке лезвие, готовясь смириться с любым моим сиюминутным решением. Она не шевелилась, даже не моргала и уж тем более не сопротивлялась.
Я не мог дышать, не мог отвести взгляд. Как во сне, нацелил на нее нож, чтобы только доказать себе, на что я способен. Когда кончик лезвия уперся ей в горло, во мне проснулся нездоровый азарт. Я подумал: если сейчас ее не уничтожить, она, эта еврейка, уничтожит меня, но эта опасность имела сладостно-горький вкус. В моем доме содержалась узница, посаженная в клетку еврейка. По какой-то причине меня это возбуждало. Но в то же время я проникся отвращением к самому себе, поскольку не сумел исполнить свой долг. А она определенно поняла, что перочинный нож больше ей не враг: на глаза навернулись слезы, и она отвернулась, наивно подставив под лезвие шею. Я вернул щит на место и пошел вниз.