— Мы на кладбище, а там как завоет что! Седой ворон с человечьими глазами с камня снялся, над нами пролетел, мы так и присели! Яйцо оставили на первом камне, да бежать — а ведь ещё перо! Мы уж храбримся, храбримся, к лесу идём, а в поле кто-то тёмный бродит, обернулся, глаза горят… Умила перо достала, от него свет разлился, тот, тёмный, будто сгинул. Дошли до опушки, я землю наспех разрыл, перо упрятали да бежать! Ох, как мы бежали! Сосны тут затрещат, как лучинки…
Божко отдышался, дико водя глазами, будто вот только это видал и едва спасся, да опять говорит:
— После думаем: от телеги-то след останется — тут, как нарочно, снежок пошёл, выручил нас, все следы упрятал. Сладили мы навес, и добро, что огня не развели, тут по дороге много людей проехало, а вскорости кто-то отбыл. Должно быть, колдун уж докончил дело и не вернётся, да мы не ходили глядеть, тебя ждали. Вот думаем, спросить бы у тех. Ежели при колдуне дядька Добряк был, так они небось его видали. Ну, идём, что ли?
Умила поднялась решительно.
— Идём, — говорит. — И о батюшке моём спросим, и поглядим, что появилось, чего прежде не было.
То, чего не было, живо сыскалось: между кладбищем и озером в одну ночь выросла избушка. Сама ветрами, дождями побита, на крыше серые травы от ветра колышутся, желтеет иссохший мох, и уж больно эта избушка на лесную сторожку похожа. Да ещё диво — поле белым-бело, а на неё ни одной снежинки не упало.
Тут же Марьяша хлопочет, тканые дорожки перетряхивает, разрумянилась. Рядом с нею парень в красных сапожках, да отчего-то в бабьем тулупе и платке. Он на коленях стоит, снега возьмёт горсточку, сомнёт в ладони да приглядывается. Увидала Марьяша, кто идёт, дорожку выпустила, руками всплеснула и к ним.
— Ничего, — смеётся, — проживём! — и добавила тихо, указав глазами: — А это царевич наш. Он, бедолашный, снега допрежь не видал, всё взаперти сидел, ему нынче всё в диковину.
А волк-то меч приволок, на снег опустил. Увидала Марьяша меч. Она уж и так улыбалась, а тут будто засветилась, глаза сверкают.
— Вот батюшке радость-то будет! — говорит. — Они там, на холме, избы осматривают, в одной-то всем не с руки ютиться. Как же батюшка горевал-то, бедный, думал, меч в чужие руки попадёт, нынче утешится. Да чем же вас отблагодарить?
— Много ли здесь людей? — с надеждой спросила Умила. — Вы с батюшкой, а кто ещё?
— А царевич наш, да ещё нянька его, а боле никого из людей, — сказала Марьяша и, заметив, как Умила переменилась в лице, взяла её за руки и участливо проговорила: — Что ты, милая? Так и не сыскала батюшку?
Умила хотела ответить, да слова не шли. Она головой покачала, а после всё-таки спросила сдавленным голосом:
— А при Казимире, как вы ехали, не было ли…
Марьяша встревоженно поглядела и ответила жалостливо:
— Всё токмо царёвы люди при нём были, я каждого знала. Да ведь он мог твоему батюшке иное дело сыскать, ты прежде времени не тревожься! Он-то, вишь, назвался волхвом да слово дал в нашем царстве всю нечисть поизвести, погнать али в Перловке запереть…
Говорят они, а волк разглядывает царевича. Волосы у того совсем белые, как снег, а глаза прозрачные, как вода, только один в синеву, а второй с зеленцой. Не такие ли глаза у речной нечисти? Подменыши, говорят, дети водяных…
Царевич всё в сторону глядит. Волк на него уставился без стеснения, да вдруг понял, что царевич-то и сам на него смотрит, только глаза у него косят, уходят влево. Неловко стало волку, фыркнул он и отвернулся. А царевич к нему подполз и говорит:
— Ко мне матушка не приходить, оттого что нет у меня красивой рубахи. У батюшки моего птица-жар живёть, мне рубаху из её перьев сошьють, матушка тогда любить меня будеть. А я уж её и так люблю, только как же я её отсюда увижу? Прежде в окошечке видав…
Голос у него детский, гнусавый да жалобный, да теперь ещё Завид разглядел, что царевич горбат. Неужто и впрямь проклят? Такое, пожалуй, хуже, чем в волчьей шубе ходить. Родные мать да отец отреклись, заперли…
Горько стало Завиду, не смог он больше глядеть на царевича. Вцепился зубами в перевязь и побежал к холму, к избам, хоть Тихомира порадовать. Бежит по следам, видит — двое шли, и будто мужики, сапоги здоровенные. Тихомир босым уезжал, видно, уж справил обувку — ишь, не лапти, сапоги! Нехудо… А второй кто, неужто нянька? Поглядеть бы на эту бабу!
Привели его следы на холм, на окраину.
— А мне так эта изба по нраву, — раздался знакомый голос, и на порог вышел Добряк. — Она к лесу ближе. Я как медведем оборочусь…
Тут он волка увидал и осёкся. И волк перевязь выпустил, глядит, моргает.