Кое-как обжился люд в Перловке. Царь Борис милостью не оставил, месячину назначил. Подъедут сани, мужики швырнут мучицы мешок, или зерна, или мёрзлой репы — было бы за-ради чего коней гонять! Может, ссыльным и больше положено, да по пути порастеряно, только ведь не у кого спросить. Что ж, озеро есть, а в озере рыба, да Умила двух несушек в коробе принесла.
Изругал её Добряк на чём свет стоит, велел в Перловку носа не казать — они, мол, и так проживут. Он колдуну помог напугать заморских послов, и счастье, что его лишь сослали, чтобы не выболтал. Прознает Казимир, что Добряк с кем-то видится да языком треплет, беда будет. А уж он всяко прознает, он, бывает, совой прилетает, глядит.
Послушала Умила, ходить перестала. Да волку никто не указ: то принесёт калачей, то маслица узелок, то горшочек мёда. Добряк на него шибко ярился, как-то заприметил, да медведем до самого леса и гнал, а мёд небось не бросил, тут же к себе и утащил.
Бродит волк по Перловке, глядит да прислушивается. Избы тихи да будто пусты, тут дверь за спиною скрипнет. Оглянется волк, а из-за двери кикимора утиное лицо кажет, да шасть! — и спряталась, и дверь хлопнула, и опять будто никого. Бредёт он дальше, прислушивается — в бане кто-то кряхтит да вздыхает:
— Ох и золкая нынче зимища, строгая!
Водяницы спят, не показываются, не видать и лозников. Вот рыжий парень от родничка на холм взбирается, воду несёт, сам разрумянился, крепок — всем бы хорош, да на снегу остаются следы копыт. Этот из грабов, из тех, что на Невзора как-то работали, а после над девками подшутили.
Долго ли, коротко ли, отвыла своё зима, ручьями истаяла, а богатыря всё нет.
В озере водяной проснулся, ночами ухает. Он давно один жил, а тут водяниц углядел, радуется. Из воды, бывает, рыбой скакнёт, упадёт, брызги разлетятся, лозники вереск поднимут.
Позавелись в домах шешки, мелкие бесенята. То корку, то ложку утащат. Волк слыхал, как Тихомир ругался, оттого что ему сапоги запакостили. Он с дочерью на холм перебрался жить. Куры во дворе гребутся, крадётся к ним хохлик — рыльце хитрое, кошачьи усы дрожат, — вот уж руку протянул, чтобы рыжую курицу за хвост ухватить, тут волка увидал.
— Ай, — верещит, — лютый зверь меня заел! Погибаю!
Да только цок-цок копытцами, хвостом махнул и улепетнул. Марьяша на порог вышла, строго ему вслед поглядела, пальцем погрозила. А волк попятился, чтобы она его не приметила, не то в дом зазовёт, станет поить да кормить. У самих только и есть в сусеке, что мыши нагадили, а она последнее отдаст.
Он уж змея видал. Сам зелёный, как ящерка, да огромный, как стог, а дурашливый, что щеня. Марьяша яиц на сковороде испечёт, поутру на крышу поставит, змей из леса бежит, топочет. Шея длинная, так языком с крыши яишенку и смахнёт. А Марьяша только приговаривает ласково:
— Кушай, кушай, Гришенька!
Тихомир, слышно, в избе ругается:
— Чё ты его прикармливаешь? Гони его прочь!
Они про богатыря не ведают, старуха им не сказала. Чего понапрасну надеяться, если дни за днями идут, а змей никого привести не может? Нет и нет богатыря.
Просухой им трёх телушек пригнали.
— Небось тоскуете по молочку да сливочкам? — насмехались царёвы работники. — Благодарите царя-батюшку за милость!
— Увидала бы его, в ноженьки бы поклонилась, — ответила Марьяша. — Приедете в другой раз, я для царя пирог испеку на этом молочке, да с маслицем, да из той пшеницы, что на здешней яблоне растёт.
— Да как же может пшеница на яблоне расти?
— Да так же, как телушка может давать молоко! — сердито ответила Марьяша.
Всё же телушек они себе оставили. Добряк с женой, бывало, видался, лесом пригнал бычка. Просил ещё, чтобы Бажена ему козу купила, да отчего-то они рассорились, ей вожжа под хвост попала, и получил он козла.
Обживаются. Богдаша коров пасёт, на дудочке играет, копытами переступает. Водяной из озера рыбу бросает, змей ловит да ест. Тихомир с Добряком из лесу брёвна таскают, частокол вокруг деревушки правят, потому как с теплом откуда-то выбрался ырка, бродил ночами по лугу. Им его и тронуть не позволили.
— Ты ведь староста, — сказали Тихомиру. — Вишь, какой у тебя тут народ — рогатый, зубатый, с хвостами! Вот и заботься, а губить не смей.
Они с Добряком потолковали, не выйдет ли порешить ырку и свалить на Гришку, да всё же подумали, что колдун доищется правды, а напоминать колдуну о себе лишний раз не хотелось. И так, поговаривали, в здешних землях нечисть поутихла — ни кикимор, ни зелёных огней, даже и водяниц не стало. Никто больше не крутился на мельничных колёсах, не плясал под луной у реки и не бегал в поля, и рыбаки уж не жаловались на то, что им путают и рвут сети; пройди берегом, и лозников не сыщешь. В баню ещё по привычке ходили с солёной краюхой, да её никто не брал, будто исчезли и банники.