Вот уж вернулись Дарко и Пчела.
— Ну, не грусти! — говорят волку. — Обошлось, почитай всё и вернули. Надо было нам, значит, вместе ехать, да кто ж подумать-то мог…
А волк об этом одном только думать теперь и мог. Откуда бы у лоточника купальские травы? Ведь их и сбирать не время. Знать, такое его везенье, травы эти так сами к нему и липнут. Знать, никакой жизни ему не будет…
Больше он не хотел выходить из сарая и не вставал. Чёрная шерсть потускнела, свалялась, бока запали. Бывало, похлебает воды, ненадолго выйдет во двор, да и ляжет опять, уткнувшись мордой в угол. Ёрш заходил, рубаху ему отдал, ту, детскую, матерью вышитую. Помолчал, посидел да ушёл. Да что рубаха? Она уж чужими руками пропахла…
Дарко приходит его веселить, Горазд подбодрить пытается, рыжий Мокша всё заглядывает и в затылке чешет, Невзор что-то ворчит да мочёные яблоки носит — волк на них и не глядит, не шелохнётся. Умила над ним плачет, бьётся, ему её жаль, ради неё встанет, лбом её боднёт, да опять со вздохом ляжет.
Забегает Божко, тормошит его, говорит:
— Айда взапуски по берегу! Ну, кто быстрее? Да хоть выйди, ночь-то какая лунная, в реке вода тёплая!
Волк отвернётся только — уйди, мол.
А Божко всё ходит. В другой раз придёт, скажет:
— В лесу-то каково хорошо нынче! У опушки, где берёзки да клёны растут, будто жёлто-алый ковёр, да ещё туман — ох, какой там воздух! Да я и тебе принёс, хоть понюхай.
И охапку листьев у морды кладёт.
Дивится волк: это что ж, и лето прошло? И лето?.. И тянет выйти, бежать туда, в туман, по волглым палым листьям, дышать всей грудью… Да куда бежать? Зачем бежать? Он отворачивается и засыпает.
В один из дней кто-то забросал его снегом. Это Дарко чистил двор и решил подшутить. Вышел волк, отряхнулся, чуть подышал морозным воздухом, да и ушёл в сарай.
Он и не понял, что зима давно осталась позади. Ему стало худо, он выл от боли, а после хотел кого-то найти — и упал. Только слышал крики, только видел, как встревоженное лицо Умилы то появляется, то исчезает во тьме. Боль ломала каждую косточку в теле, наживо срывала кожу, заставляла его, задыхаясь, биться на покрытом соломой полу.
Боль неохотно отпустила. Он лежал, тяжело дыша, и видел свою руку — человеческую руку, — но не было сил двинуться, и не было сил радоваться.
— Любый мой, — причитала над ним Умила, — уж думала, ты оставишь меня… Сокол мой ясный, погляди на меня, хоть слово скажи! Что же это, всегда так тяжко? Ежели б я могла хоть часть этой боли забрать себе…
— Не трожь меня, — прохрипел он. — А ну как у тебя трава к рукам пристала? Я сказал, не трожь!
Он вышел из сарая, но проклятая трава мерещилась ему везде. Может, она в банном венике? Он перестал мыться в бане. Может, она в соломе? Он перетряхивал постель. Трава чудилась ему в складках лоскутного одеяла, в ведре с водой, в миске, в хлебном ломте. Он боялся коснуться ладоней Умилы и сторонился людей. Ему всё казалось, вот чуть — и он обернётся волком у всех на глазах. Он уже будто слышал крики и видел страх в лицах.
И в эту пору, на исходе весны, Добряк сказал Бажене в лесу, а та Умиле, а Умила, блеснув глазами, в которых теперь всегда жила неясная боль, сказала Завиду:
— В Перловку богатырь явился. Всё же змей его привёл.
Он лежал на постели, заложив руки за голову, а она стояла в стороне, не подходя, потому что к её рубахе могла пристать травинка, потому что Бажена нарочно могла осыпать её порошком из толчёной травы, потому что она могла вымыться в воде, настоянной на травах, да мало ли что ещё? Он боялся её касаться.
— Что ж ты, пойдёшь? — спросила Умила, не дождавшись ответа, и умолкла, кусая губы.
— Для чего мне идти? — усмехнулся Завид. — Он же богатырь. Небось и сам справится.
— Говорят, он не шибко силён, — с мольбой сказала Умила, заламывая пальцы. — Ему помощь надобна…
— Может, мне и волком оборотиться? — прикрикнул на неё Завид и тут же добавил с отчаянием: — Я боле не могу, сил моих нет! Ведь мы и не знаем, что с того будет. Старая нянька сказала, что видала богатыря и волка, да не сказала, живы ли они останутся. Мне, может, вовек того проклятия не избыть…
Умила подошла к нему и опустилась на колени у изголовья, хотела коснуться, но не осмелилась. Он сам протянул руку, дрожащими пальцами тронул её волосы в несмелой ласке.
— Не надобно, — чуть слышно прошептала она, отстраняясь, — вдруг трава где пристала…