Он ведь в Перловку так со своим коробом и притащился, а короб такой, что троих посади, и ещё четвёртый войдёт да спляшет. Небось Божко думал наполнить его до краёв, а как услыхал, что никакого кладовика здесь нет, так и взяла его немалая досада. Ему, вишь ты, клад надобен — как это так, что нет кладовика?
— Так что же за проклятый клад? — спрашивает он опять.
Дарко тут ему всё и рассказал: и о том, как зачарованная бочка, полным-полнёхонька монет, по этому самому лугу катилась, и о том, как старый гончар отговорил сына её останавливать, а сын с той поры будто ум потерял да всё бродил по лесу, клад искал. И нашёл, да был тот клад с зароком: мелкие монеты нищим раздать, а прочее за год истратить. Он слово дал, да не выполнил, вот клад в черепки и превратился, да тогда же и начались в Перловке всякие беды. Люди сход собрали на опушке у Велесова идола, а что дале было, неведомо. Будто гончары в лес убежали и не вернулись.
— Так идём к идолу, поглядим! — тут же и загорелся Божко. — Марьяша сказывала, он туточки, близенько. Она по грибы шла, видала, испужалась чего-то. Лес его, говорит, обступил, а вокруг и трава не растёт, место шибко дурное, что и леший его не трогает. Так и она с тех пор обходила.
— И что ж мы углядим? — спросил Дарко. — Уж три десятка лет с той поры минуло, так и следа, значит, не осталось!
Всё же пошли они.
Долго ли, коротко ли, набрели на поляну. Там идол стоит дубовый, от годов потемнелый, сам чуть накренился, а вокруг и впрямь ни травинки, будто кто широкий круг очертил.
Над человечьей головой у Велеса медвежья посажена. Борода на грудь опускается, время своим резцом углубило трещины да новых добавило. Сурово глядит Велес из-под бровей: кто это к нему пришёл? Давно никто не ходил, не приводил ему тельца да телицу в Егорьев день, не поил его тёплой кровью. Нынче без него обходятся, гнева его не боятся, его заступы не ищут.
— Поглядите! — ахнул Божко, указывая рукой.
Глядят они — чуть в стороне ларец стоит раскрытый, мхом обросший, наполовину в землю ушёл. В нём что-то лежит, да так заросло грязью, что и не видать. Божко тут же и потянулся.
— Не трожь! — велел ему Дарко, да поздно. Тот уже что-то взял, трёт, трёт.
— Черепок, — говорит. — Да ведь это и есть тот ларец! Весь черепками набит!
Сошлись они, обступили ларец, головы склонили, дивятся.
— Значит, сколько-то правды… — начал Завид и осёкся.
В двух шагах от него старый гончар стоял, ждал, покуда его заметят, и тут же рукой поманил да попятился — ступай, мол, за мною в лесную чащу. Дарко ещё на ларец глядит, Завид только и сумел, что его в плечо толкнуть. Тот голову поднял, тоже на старика уставился.
А тот пятится молча, и Завид за ним пошёл, шаг по шагу. Совсем недалеко отошли, старик и говорит:
— Развяжи меня!
Завид и не понял — как же развязать, если тот не связан? А старик всё чего-то ждёт. Дарко да Божко тоже пришли, стоят, рты разинув. Тут Завид взгляд опустил, а под ногами в траве будто камни замшелые, а вот что-то желтеет… Кость!
Попятился он и руки расставил, чтобы Дарко и Божко невнарок не шагнули, не наступили.
— Это что ж, мертвяки? — шепчет Божко. — Гляди, вот будто голова, а там ещё одна!
И впрямь, двое лежали. Уж не раз проливались над ними дожди, выпадали снега. Когда-то их бросили без погребения, а ныне земля сама укрыла, травы оплели, проросли сквозь рёбра да раскрытые рты. Одни косточки остались, да и те уж пораскатились.
Встал Завид на колени, рукой осторожно траву отвёл, землю смахнул. Видит — им руки связали за спиной, а верёвка хотя и истлела, да не вся. Он её где ножом поддел, где потянул, да и снял, в сторону отбросил.
— Вишь ты, что сделали, — тоже присев, покачал головою Дарко. — Головы им разбили, кости переломали. Видать, решили, что все беды из-за проклятого клада, вот и наказали их, значит. Может, думали и беды тем избыть. Ох, да есть ли кто страшнее людей?
Старый гончар не ответил, он в ту пору уж исчез, а они и не углядели, когда.
Схоронили они старика да сына в лесу, выбрав хорошее место под рябинкой на светлой полянке. На кладбище уж не стали нести, далеко, да и там от ырки глухой забор возвели, а калитку забыли. Да едва насыпали холмик, встали перед ними гончары, будто живые.
Отец сына за руки взял. Молчат, друг на друга глядят, каждый будто что сказать хочет, да так и не сказали. Отпустил отец сына, только натруженную ладонь вслед поднял, словно прощался. Тот на шаг отступил, и ещё на шаг — и нет его, будто и не было.
Дарко, Завид да Божко и дохнуть боятся. Обернулся к ним старик и говорит:
— Сколь годов мы покоя не ведали, а ныне свободны стали, за доброту я вам послужить хочу. Слыхал я, об чём вы толковали. И верно, схоронено здесь серебро да золото, да иная монета, да буски, да перстеньки — всё неправдой либо разбоем добытое. Мы класть позволяли, а забирать мой сынок не давал. Ныне он ушёл, а перед тем согласился вам всё отдать.