— Ну, уж будто! Ежели птицу-жар так-то легко добыть, что ж царю её из-за моря везли?
— Легко! Ты ещё то яйцо сыщи, да высиди, а там и говори, легко ли!
— Ну, добро, а ежели ты про рябинки знаешь, отчего к царю не пойдёшь? Он бы, пожалуй, озолотил.
— Пожалуй, что и озолотил бы, да как быть, ежели царевич не проклятый, а вправду подменыш? Изведут птицу-жар зазря, да после мне на торгу придётся за то головой отвечать.
— И то верно. Так что, всего девять дён-то на печи просидеть?
— Да не вздумай! Слыхал я, сидел так один, да как птица проклюнулась, он её и упустил. Та заметалась, изба от жара её занялась, а у мужика ноги-то отнялись — шутка ли, посиди столько, не шевелясь! — вот и сгорел, а птица шасть в окно, да искрами по небу рассыпалась.
— Страсти какие! Да я ж и не думал высиживать, я так просто любопытствую.
— Вот и не думай!
Волк делает вид, будто дремлет, а сам слушает, наставив чуткое ухо.
Может, и впрямь всё сложится, не зря же судьба привела услыхать о птице! Придёт цветень, отпустит его Радим, а там уж он зубами вцепится, всё сделает, заполучить бы птицу-жар. Царю что? Злата, серебра вдосталь, купит ещё одну!
Этот цветень он ждёт, как никакой другой прежде. Дни бы считал, если бы умел их счесть. Подвывает лютовею, пятнает волчьим следом белую холстину снежня, когда выводят на двор. В зимобор мается беспокойными снами, перебирает лапами, тонко скулит.
То каплет, то подмерзает. Ветер то тёплый, умытый талой водой, то сухой, колючий, пропахший печным дымом. Всё же приходит месяц ручейник, ломает лёд на реке, гремит, звенит. Зима бьётся, исходит последней пеной позёмок — и умирает. Стаивает белая снежная шкура, проступают голые рёбра мощённых деревом дорог — грязная, тоскливая смерть, но без этой жертвы не будет новой жизни, молодой, зелёной.
Приходит цветень, и Радим, как всегда в эту пору, держит путь к Перловке. Волк не может сидеть, кружится в клетке, шумя цепью. Даже привычная к нему лошадёнка косится, пофыркивая.
Жаворонки поют над полем, поют, тревожат…
— Ну! — покрикивает Радим. — Сядь-ко, угомонись! Скоро уж и воля твоя настанет. Да ты, дурень, как бы не зря радовался. Беда тебе всюду, такому-то. Со мною хоть жив…
Волк не слушает. Просунув нос за частые прутья, дышит разнотравьем. Скоро уж пойдёт своими ногами, распрощается с клеткой и цепью. Первым делом к родному дому, к мамке. Что она скажет, мамка? Должно, обнимет, заплачет…
Привычную боль он ждал с нетерпением и принял с радостью. Рассмеялся до слёз, ощупывая руки, лицо, плечи. Закричал, не в силах ждать:
— Радим!.. Отопри меня, отопри!
Пришёл Радим со свёртком одежды, неторопливый до боли. Сказал лениво:
— Ну, ну! Куда спешишь? Того гляди, без портов убежишь. Что ж, а благодарить меня за доброту, я вижу, не торопишься…
— Век тебе благодарен буду! — выдохнул пленник. — Доброты твоей не забуду!
Он поклонился, не вставая с колен — как встанешь в тесной клетке? — и потянулся целовать сапог сквозь решётку. Приказал бы Радим языком вычистить подмётки, он бы вычистил. Он бы всё… Воля долгожданная, неужто пришла?
— Ну! — усмехнулся Радим, возясь с замком непослушными пальцами. — На вот пока, натяни рубаху…
Завид принял её, дрожа, первую рубаху за столько-то лет. Смял, не веря, прижал к груди, бормоча сквозь счастливые слёзы:
— Век благодарен буду… Я для тебя всё, что хочешь… На старости не покину…
— Гляди ж, — сказал Радим. — Да одевайся, чего тянешь!
Завид нырнул в ворот, и что-то изнутри оцарапало шею. Вмиг охваченный страхом, он понял то, что должен бы понять раньше: рубаха пахла дурманом и ложью. И голова знакомо кружилась, и Радим цепко глядел, возясь в замке только для вида…
— Солгал! — успел выкрикнуть Завид, заголосил волком, бросаясь на прутья. — Солгал…
— Ох ты, — удивлённо сказал Радим, отступая, — да как же это? Видно, травинка где пристала. Ну, знать, судьба твоя такая. Да ты не думаешь ли, что я нарочно?
Он неласково поглядел на волка, что пытался выбраться из рубахи. Ещё год она ему не пригодится.
— Ну, я свою часть уговора выполнил честь по чести, а ты так-то? У-у, скотина неблагодарная! Я ему рубаху, я ему даже и сапоги… Я, что ли, виновен, что ты шерстью обрастаешь от всякого зелья? Ну, посиди, подумай, совесть свою поищи — может, отыщешь!
Шумно закрылась дверь. Ушёл хозяин, надолго оставил волка одного.
Волку известна всякая боль, но боль от разбитых надежд всего хуже.
Глава 2
Весна осыпалась увядшим цветом, короткая, горькая. Лето прошло в трудах, отшумело колосьями, дозрело жёлтым яблоком, да и скатилось с ветки.