Нынче в Косых Стежках шумно и весело. Люди из окрестных деревень сходятся, съезжаются на торг. Поскрипывают тележные колёса, летят голоса и смех, наигрывает гусляр.
Солнце глядит отовсюду. Чистым тёплым золотом дрожат берёзы, их лист ещё не опадает, предвещая поздний снег. Ветер чешет рыжие гривы клёнов, треплет хвосты крепких спокойных лошадок, летит над скошенным полем. Негде больше прятаться полевику и его детям, да и незачем, пусть себе спят в последнем снопе. Дальний лес ещё зелёный, лишь кое-где ржавчина старых дубов проступает меж елей и сосен, да алеет одинокая рябинка, густо навесив на себя сразу все бусы, какие нашла. А небо над миром синее-синее, ни облачка. Добрый день.
Бродит народ, шумит, торгуется. Разложены яблоки, ягоды, всякие соленья, и миски деревянные, и миски глиняные. Тут же кадки и горшки, куда будто солнце пролилось и застыло, густое, сладко пахнущее мёдом. Бьёт хвостами рыба, кудахчут куры, разложены холсты, в мешках белеет соль, и всяк нахваливает свой товар.
— А вот кому масло, маслице льняное!
— Лесной медок так и просится в роток! Орехи калёные, яблоки мочёные!
— Яблочки, свежи яблочки! Золотые, наливные, молодильные!
Завид растянулся в клетке, щуря глаза на пёструю суету и водя ушами. Скоро и его выведут, заставят веселить народ. Пока что Радим бродил вокруг, поигрывал, оставив клетку на телеге, в стороне, чтобы не смущать чужих коней волчьим духом. Люди ходили мимо, а которые полюбопытнее, глазели, но долго не задерживались.
Солнце пригревало, по-осеннему тёплое. Волк жмурился-жмурился, да и закрыл глаза, задремал.
Бок пронзило болью, и он вскочил, щёлкнув зубами. От клетки отпрыгнул мальчишка-нахалёнок — рот раскрыт, в глазах испуг, в руке палка. За спиной ещё двое науськивают:
— Поддай ему, Божко, поддай!
Волк зарычал, взглядом ища хозяина. Куда там! Радим сюда не глядел, отошёл выпить квасу. А и обернулся бы, ничего не увидал, совсем его теперь подводили глаза.
А мальчишка, осмелев, уже подобрался опять — сперва ударил по прутьям, пугая, а после, вцепившись в тележный борт, потянулся, чтобы ткнуть. Добро бы один, а то ведь и дружки его пошли обходить телегу, крадучись.
Волк завертелся, рыча. Наглецы только рассмеялись, довольные забавой. Пока отгонял одного, палка ударила по задней лапе, обернулся туда, гремя цепью — ткнули в бок. Не убьют, не искалечат, а всё ж неприятно.
— Что ж вы трое-то на одного? — зазвенел девичий голос. — Смелые какие!
— Тебя, девку, не спросили! — зло ответили ей.
— Волков бить надобно! У нас такой овцу уволок!
— Такой, да ведь не этот! Он же в клетке, да на цепи, да ручной…
— Молчи, девка-дура! Ишь, поучать удумала! Ступай-ка отсюда подобру-поздорову, не порти забаву!
Девка была — отроковица, вчерашнее дитя, на полголовы ниже любого из этих троих. Завид, наученный Радимом, первым делом подметил кожаные башмачки и рубаху из тонкого белого полотна. Перед такой девкой можно и на задних лапах поплясать, без награды обыкновенно не останешься. Сама крепенькая, в кулачке горсть калёных орехов — пальцами щёлкает. Коса тёмная, и глаза тёмные, как те орехи.
— Вы лучше сами ступайте, — велела она, сощурясь, руки в бока упирая. — А не то…
— Не то тятьке поплачешься? «Охти, тятенька-а, изобидели»…
Орехи полетели под ноги. Девка приложила насмешника кулаком в лицо, хорошо, крепко. Тот отскочил, провёл под носом, поглядел на ладонь.
— Ну, — процедил, — пожалеешь!
Против троих она всё же долго не выстояла. Пока толкала одного, другой схватил за косу, а там взяли под руки — не дёрнуться. Заводила оглянулся, не идёт ли кто.
Никто не шёл. За телегой их не замечали.
— Ты, Божко, её не бей, — торопливо проговорил один из мальчишек, — не то нам от тятьки её достанется!
— А я вот чего, я волка бить буду, а вы её держите. Пущай глядит! Ишь, заступница сыскалась!
У девки губы задрожали.
— Не троньте, — взмолилась. — Зверь-то безответный!
А и впрямь неразумная. Могла бы закричать, людей позвать, да или не догадалась, или стыдно ей стало шум поднимать. Только руки пытается выдернуть да повторяет:
— Не троньте, не надобно!
И на волка смотрит, а волк на неё. Никто за него прежде не заступался.
Божко тем временем подошёл, скаля зубы в усмешке, да и сунул палку за прутья. Волк отскочил, как позволила цепь, после смешно затряс ушибленной лапой. Метнулся к другому углу, поджав хвост, заскулил тонко.
— Хватит уж! — не выдержала девка, опять пытаясь вырваться. — Будет вам, злыдни!