– Гляди-ка, Любомир, – смеясь, сказала девушка, – я просила огонь, и боги дали мне его.
Теперь она смотрела на вихры пламени с ребяческим восторгом. В ее блестящих, как слюда, очах плескались волны радости и умиления, а живые искорки веселья водили хороводы с отражением сполохов огня. Она поднесла точеный пальчик, ровно лучинку, к высокой свечке венка, и фитилек занялся таким же красновато-лиловым пламенем. Девушка восторженно засмеялась, а потом запалила и три другие свечи. Поочередно подув на вершинки пальчиков, она затушила огоньки, подхватила венок с боков и вступила босыми ступнями в хладные воды Серебрянки, пока вода не дошла ей до колен. Потоки воды тут же закрутили длинные льняные юбки, обвивая ее ноги и утаскивая по течению. С пояса девушки спускались долу нарядные узорчатые ленты, которые теперь вились в струях реки ровно пестрые водяные змеи. Лебедяна ласково опустила тяжелый венок на мирную гладь потока и, прошептав сокровенные приговоры, оттолкнула к стремнине.
В тот момент, когда она склонялась к воде, из расшитого искусной вышивкой ворота праздничной рубахи выскользнул маленький крестик на тонком кожаном гайтане. Гайтан видимо перетерся и ослабел, и крестик, выточенный из белоствольной липы, упал в воду. На освещенной множеством свечей водной глади было хорошо заметно, как он, не подняв ни единого всплеска, ушел под воду, да так и не всплыл…
Любомир молча перекрестился с сжал сквозь рубаху свой нательный крест.
– Нечистое дело творится, Лебедяна, айда к дому, светает уже.
Они медленно брели по выпасному лугу к деревне. Лебедяна аккуратно ступала по отаве – трава еще не успела вырасти после протравы скотом, и короткие стебельки покалывали босые ступни. Дрожа от усталости и опираясь на Любомира, Леда запрокинула голову, глядя вверх, утопая в зарождающейся синеве безбрежного небосвода, отражая его в зеркале лазурных очей и при каждом взмахе ресниц расплескивая брызги томного, первобытного счастья. Во всем ее теле разливалась небывалая слабость, ровно она впервые встала поле тяжкой многодневной хвори…
***
Знойный полдень накрыл выселок удушающим жаром, ровно в лубяную торбу посадил да крышку потуже притер. Серпень-месяц не спешил передавать бразды правления осени, суля одарить бархатным бабьим летом на прощание. В воздухе летали тенеты паутины, ласточки-касатки и стрижи молниеносными стрелами носились высоко в небе, собирая мошкару и наполняя округу радостными щебечущими кликами. Лебедяна собрала на улице просушенное белье и теперь сосредоточенно била вальком по скалке, разминая складки на большой щербатой доске. Как младшая в семье, она больше помогала бабуле по дому, а вот все старшие ушли к отцу на огород. Батюшка Лебедяны был самый знатный градарь на селе. Именно его урожаи славились обилием и щедростью. За что вся семья втайно благодарила Перуна, идол которого прятали среди яблонь и калины в дальнем саду.
– Баба Мира, морок это, али гарью тянет? – подала голос Лебедяна, она оставила рубахи и засуетилась у печи, заглядывая в устье через щелку. – Неужто угли занялись огне… – тихо охнула и язык прикусила… – не раскидать ли угли? – Поспешно договорила, заливаясь густым румянцем.
– Да ужо вынимать в пору, – отозвался из светелки надтреснутый голос бабы Миры, – подсоби мне, старой. Снеси остужать.
Лебедяна задвинула вьюшку печи и сняла заслон, ухватом раскидала в загнетке угли и достала тяжелый глиняный горшок, полный рассыпчатой золотисто-бурой каши. Подхватила ношу толстыми войлочными рукавичками и унесла в подклет избы остужаться.
Скрюченная возрастом старушка суетилась у большого щербатого стола, сердито стряхивая тряпкой стружки. Дед Кадеяр сидел на длинной лавке рядом со слюдяным оконцем и строгал новую весёлку для вымешивания теста в квашне – старая лишь этим утром изломалась.
– Не в порядке наша Леда, – сурово хмуря кустистые седые брови, протянул старик. – Тут и вежества особого не потребно, чтоб уразуметь. Не в порядке она.
– Чур тебя, не гаркай, накличешь еще, – махнула на него тряпкой баба Мира. – Чай, по лЮбому кузнецу томится, а ты, старый черт, лютуешь. Не даешь молодым воли да благословения. От и сохнет наше дитятко, тает…
Сухие, искореженные суставной хворью длани старушки проворно устелили на стол самобраную скатерть, вытканную с узорами и расшитую вышивкой с петухами.