Мало ли на Птицеферме причин, чтобы плакать? Думаю, у каждого найдется с десяток. И лезть в них… Мы все здесь вынужденные пленники – не друзья. Поэтому разумнее было бы пройти мимо…
Но я уже оказалась не в том месте и не в то время и уйти не могу. Полагаю, коридор у люка уже и так затопило водой, хуже за несколько минут не станет. И я заворачиваю в прилегающий коридор, откуда доносится плач.
Этот коридор заканчивается тупиком. Раньше тут было окно, но его давно выбили, а затем залатали двумя кусками пластика, прибив их к раме крест-накрест. А подоконник остался. На этом подоконнике и сидит тот, кого я сперва приняла за мышь. Кто-то очень маленький, сжавшийся в комок, обнявший тощие колени руками и спрятавший в них лицо.
– Олуша?
Можно было бы ошибиться, но на Птицеферме таких габаритов больше нет ни у кого.
Девушка испуганно вздрагивает, вскидывает заплаканное лицо.
– Кто здесь? – Как всегда, тихо, тоненьким голосом, который и правда похож на мышиный писк.
Верно, у меня лампа в вытянутой руке – Олуше слепит глаза и она не может меня рассмотреть.
Приглушаю свет еще сильнее, поставив на минимум, и подхожу ближе.
– Это я.
– Гагара, – вздыхает девушка и отворачивается. Обнимает тощие плечи. – Уходи.
Я сказала бы так же.
Поэтому спрашиваю прямо, без лишних предисловий:
– Помощь нужна?
Лишние разговоры – это по части Чайки и Кайры. А мне бы не вмешиваться. Только, когда услышала плач, я уже вмешалась.
– Мне никто не поможет. – Горько, с надрывом, обреченно. А потом новый поток слез.
Я не психотерапевт, а соседний коридор заливает через люк дождь, и, кажется, у меня все же сотрясение. Иначе почему меня все еще поташнивает, а перед глазами плывет полупрозрачное нечто, напоминающее микроорганизмы под стеклом микроскопа?
Так что разворачиваюсь, чтобы уйти. Однако не успеваю.
– Филин отдал меня Момоту! – догоняет меня то ли крик, то ли стон.
Оборачиваюсь.
– Серьезно? С чего вдруг?
Олуша уже больше года, с тех пор как в шахте погиб ее прошлый сожитель, живет с Куликом. Кулик – спокойный беззлобный парень, они неплохо ладят. А Момот…
Момот – крупный (даже очень крупный) сорокалетний мужик, которому крохотная Олуша годится в дочери как по возрасту, так и по внешнему виду. Раньше он в паре с Тетеревом приводил в исполнение приговоры Филина. Только если Тетерев делал все равнодушно и по приказу, то Момот – с наслаждением и особым смаком. Момот – садист и не считает нужным этого скрывать. Местные женщины его тоже избегают, а те, кто имел с ним дело, говорят, что в постели он не менее жесток, чем в повседневной жизни.
Олуша всхлипывает.
– Они устроили соревнование. Боролись на руках. Момот победил Кулика, и Филин сказал, что в награду я теперь принадлежу ему. А такие хилые, как Кулик, должны больше стараться, – выпаливает все это на одном дыхании. Как только не задыхается?
Поджимаю губы.
Ничего удивительного. Женщин на Птицеферме значительно меньше. Те, что находятся в парах, все равно обласкивают своим вниманием одиноких мужчин, и это всячески поощряется Главой, хотя и носит все же добровольный, а не обязательный характер. Тем не менее время от времени кто-нибудь из «холостяков» начинает качать права и тыкать в кого-нибудь пальцем и вопрошая: «А чем он лучше меня?» И тогда Филин устраивает соревнования. Обычно это кулачный бой. А сегодня, значит, армрестлинг.
Бред – Кулик вдвое легче и тоньше Момота. Устраивать такое противоборство даже не смешно.
– Он вывихнул ему руку, – в подтверждение моих мрачных мыслей плачет Олуша.
Выходит, девушка не только боится Момота, но и неравнодушна к Кулику.
Но слово Филина на Птицеферме – закон. Со смертью Тетерева Момот – теперь главный палач. Глава его ценит и решил поощрить. Неудивительно.
И да, Олуша права: ей никто не поможет. Решения Филина обжалованию не подлежат.
– Сочувствую. – Это все, что могу сказать.
– Я бою-усь… – И Олуша начинает рыдать навзрыд.
Мы не подруги. Вообще разве что парой фраз обмолвились за все это время. И я правда всерьез считала девушку немой в первые полгода своего пребывания здесь. Но сейчас мне ее искренне жаль. И помочь не могу. Ничем.
– Что бы… А что бы ты сделала на моем месте? – Олуша вдруг вскидывает на меня опухшие от слез и лихорадочно блестящие в полумраке глаза. – Что бы сделала?
Пингвин не Момот. Он не отличается особой жестокостью. Да и жестокостью в принципе. Если не сопротивляться. Но разве я хотела с ним жить? Разве хочу? Не я ли давлюсь глупыми слезами и бегу мыться каждый раз после того, как он меня касается?