И не было Лукаса из Джейдри.
– Где же ты, Ледоруб тебя раздери! – закричал Марвин и задохнулся криком, когда что-то с неимоверной силой ударило его по спине, в самый центр позвоночника, сшибая наземь.
Марвин рухнул в груду порубленных тел, еле успев подставить руку и чудом не выронив меч. Локоть врезался во что-то твёрдое, взорвался болью. Марвин мгновенно перекатился на спину, не глядя отбил обрушившуюся на него сверху атаку. Успел увидеть огромную фигуру, нависшую над ним чёрной тенью, – и болезненно обострившимся зрением выхватил птиц, выводивших стройные танцы над плечом этой тени, высоко-высоко… Он сумел парировать следующий удар, не имея сил ответить на него. Спину, казалось, сломали пополам, будто палку об колено. Но, к счастью, это только казалось – он чувствовал свои ноги, и в последней отчаянной попытке оттолкнулся ими от случайно попавшейся опоры, уходя от прямого удара, который должен был разрубить его пополам. Снова стало холодно, хотя пот заливал лицо, и волосы липли к вискам, залепляли глаза. Чудовищный удар сапогом по запястью наконец выбил из руки меч. Потом та же нога ударила в горло, перебив дыхание и вынудив запрокинуть голову к самому небу.
«Я не умру, я не могу, не умею…» – пронеслось в голове у Марвина, и одна из чёрных птиц, сложив крылья, камнем понеслась вниз. Стало совсем тихо, и Марвин снова почувствовал, как мокрый снег ложится на лицо. В белом свете зимнего для тускло сверкнуло лезвие, но Марвин не закрыл глаза.
И увидел, как блеск померк.
– Нет! Оставь его! Он мой!
– Какого беса?!
– Пять сотен! Сегодня же, у меня с собой, в лагере!
Было тихо, так тихо, так безнадёжно, безрадостно тихо. И чёрная птица всё падала и падала наземь камнем…
– Погоди… Это же… Ох, Ледоруб меня раздери, я и не узнал! Это тот щенок из Балендора?!
«Я же сказал, – подумал Марвин, – я сказал вам, что убью того, кто произнесёт при мне слово Балендор…»
А потом его словно калёным железом ожгло: щенок из Балендора.
Тот щенок из Балендора. Вот кто я теперь. Марвин из Фостейна стал Щенком из Балендора…
Тяжёлая нога убралась с горла. Ледяной воздух хлынул в пересохшую гортань.
– По рукам, Лукас. Он и правда твой.
А надо уметь проигрывать, малыш.
«Лжёшь, – подумал Марвин, глядя, как тысяча чёрных птиц камнем падает ему в лицо, – лжёшь, нет, нет, нет, я никогда не проигрываю, никогда не проигрываю, никогда не…»
– Э-эй, всем веселиться, это личный приказ её светлости!
– Против приказа не попрёшь, – гаркнул Ойрек и под всеобщий хохот залпом осушил огромный ковш с вином.
– Так его! Здоровье нашей Мессеры! – завопил кто-то из толпы и тоже поднёс к губам кувшин, но тут же повалился наземь от могучей затрещины Ойрека.
– Я тебе дам «мессеры», поганец! – проревел он. – Для нас она «её светлость», и не иначе!
– Её светлость Мессера! – гоготнул кто-то из толпы, и солдаты дружно заржали. То, что они ежедневно шли умирать ради герцогини Артеньи, не меняло их отношения к этой эксцентричной особе. И кто бы подумал, что среди них ни одного наёмника – сплошь благородные рыцари, присягнувшие герцогине. А со стороны – скот скотом. Лукаса не слишком радовало их общество, но Ойрек заявил, что оскорбится, если Лукас откажется выпить с ним чарку. А оскорблять Ойрека лишний раз Лукасу не хотелось. Оскорбление – вещь слишком тонкая, чтобы разбрасываться ею без толку.
Так что приходилось терпеть, хотя от всеобщего гвалта у него побаливала голова. Тем не менее он без труда нацепил маску пьяного веселья – с налётом меланхолии, чтобы никто не приставал к нему с разговорами, и сидел на самом краю бревна, чуть в стороне от общей компании, лениво потягивая вино. День перевалил за половину, было пасмурно, но заметно теплее, чем в иные ясные дни на Запястье, – они продолжали двигаться на юг, тесня войска короля. Дерек не соврал – герцогиня и в самом деле побеждала: к ней примкнуло неожиданно много домов, над которыми, видимо, изрядно поработали патрицианцы. В результате численный перевес уже второй месяц оставался на её стороне. Король же никак не мог толком организовать своих разрозненных вассалов, многие из которых продолжали воевать между собой. Словом, всё шло так, как задумано… а кем и для чего, Лукас предпочитал не выяснять.
В конце концов, на этой войне он был вовсе не ради герцогини.
Кто-то фальшиво затянул песню, её дружно подхватили. На ближайшие дни их ждал переход, битв не предвиделось, и солдаты расслабились. Больше всех наслаждался вакацией Ойрек, карман которого приятно оттягивали пять сотен, заплаченные Лукасом. Правда, там уже осталось поменьше – Ойрек был человеком широкой души, и вокруг него всегда собиралась толпа дармоедов. На Лукаса они посматривали не сказать что приязненно – будто понимали, что ему здесь не место. В самом деле: он не походил на человека, сражающегося по убеждениям, а денег у него было больше, чем у всех них, вместе взятых. Армия герцогини, как это всегда бывает с армиями бунтовщиков, состояла из людей, которым нечего терять и которые надеялись на перераспределение благ после победы. Лукасу подобные мотивы были чужды, и это им не нравилось. Сам же он даже отчасти симпатизировал этим бесхитростным дуракам, отчаянно жаждущим скорой наживы. Они, по крайней мере, были совершенно предсказуемы и потому безопасны.
Песня оборвалась, тот же запевала начал было новую, но тут Ойрек досадливо крякнул.
– Эх, скучно! – посетовал он, и его поддержал нестройный хор голосов. В самом деле: вакация вакацией, а третий день без боя сказывался на моральном духе армии не лучшим образом.
– Потешить? – хохотнула одна из походных шлюх, обвивая его сзади толстыми руками. Ойрек брезгливо, хотя и беззлобно шлёпнул её по красному запястью.
– Отвали, надоела. Всё надоело! Эй, Лукас, – вдруг, словно вспомнив что-то, оживился он. – А как там твой Балендорский Щенок? Выжил?
– Выжил, – отозвался Лукас. – Куда бы делся? Молодой, крепкий. Хотя приложил ты его знатно, два дня провалялся.