И теперь, насыщенный летами, думаю: может, Господь невзначай меня в макушку поцеловал? Вокруг меня было очень мало ничтожных и мелочных, а много больше честных, твердых, мужественных мужчин и много светлых, любимых женщин. Ими полнится мое бытие. А бытие, как говорил Парменид, пребывает в вечности, а не во времени. И он же ввел в обиход понятие «истина». За полтысячелетия до Понтия Пилата, сглупа об истине вопросившего Иисуса.
И прохожий спросил Распятого:
— Тебе больно?
— А тебе? — ответил Распятый.
Пензенская средняя школа №1 по тем временам еще сохраняла дух прежней гимназии, из которой «за неспособность к русской словесности» отчислили неистового Виссариона Белинского, завидовавшего «внукам и правнукам нашим, которые будут жить в 1941-м году», и который
И другой литератор говорил: «я люблю Россию до боли сердечной». Мог бы прибавить: вплоть до инфаркта.[28]
Преподавателей-училок было немного: русичка, химичка, англичанка, директор, завуч и... все, кажется. Русичка невзлюбила меня сразу, как только сказала: «а теперь разобьем стихотворение Пушкина на три части». Я попросил: «Не будем разбивать Пушкина на три части, сломаем». После этого она задавала мне на каждый урок большие куски стихов и прозы наизусть. До последнего школьного дня дрессировала. За что я благодарен ей безмерно. С химичкой оказалось проще: мне наскучило быть троечником, я взял вузовский учебник Н. Глинки, выучил к очередной теме, и когда в очередную проверку с присутствием теток-роночниц[29] она вызвала меня к доске, чтобы показать, что в этом классе есть и туповатые, тут я и разгулялся с блеском. На лицах теток — патока удовольствия, на лице химички — недоумение и внезапность удовлетворенности. Военрук уважал меня: я отлично бросал ручную гранату далеко и точно. Он же, бывший фронтовой разведчик, учил меня ориентироваться в лесу по деревьям, кустарникам, папоротникам и мхам, и без компаса по циферблату часов — «направьте стрелку часовую на солнце, в точку золотую. Меж стрелкою и цифрой час есть угол, важен он для нас: делите угол пополам, и сразу юг найдете там». И учил внимательно и осторожно передвигаться, чтоб ни одна сухая ветка под ногой не хрустнула: «тишина как льдинка: ее сломаешь даже шепотом».
И учитель логики[30] и психологии — то ли у него не было своих детей, то ли я был восприимчивым благодарным слушателем, но мы часто гуляли по городу, и он тренировал меня по облику идущего навстречу человека определять его по походке, движению рук, жестикуляции, каков его темперамент, возможная профессия, образ жизни, или по обрывкам разговора идущих определить, что, возможно, было в разговоре до того, как мы поравнялись, и о чем они будут говорить после. Это было увлекательнейшее занятие, но с женщинами распознавания удавались редко, и я соглашался с логическими и психологическими выводами учителя. И с математиком-боцманом все было у меня в порядке.
Кажется, я ненадолго, или сам себе придумал, — влюбился.[31] Летом по водосточной трубе — на второй этаж, забрасывал девчонке-сыроежке охапки цветов. Но любовь внезапно прекратилась, когда узнал, что ее папенька — городской прокурор. Возможно, он сам по себе был человеком рассудительным и деликатным, но я-то в целом личность сомнительная. Вообще, как в «Трактате о любви» говорил Стендаль[32] — «любовные истории таковыми не являются по сути». Впрочем...
В конце 60-х прошлого века мой приятель, тогда работавший директором средней школы[33] для заключенных, совершивших первое «особо опасное» преступление, на мой вопрос, случались ли в его профессиональном быту какие-либо романтические любовные истории, рассказал:
31
В середине прошлого века слово «любовь» означало совсем иное, она начиналась «сверху». Сегодня «занимаются любовью, сексом, трахаются». Это почти трудовая деятельность. Забавно, когда переводили на французский «Горе от ума», переводчик предупреждал читателя, что хотя Софья и Молчалин провели ночь в одиночестве, между ними «ничего не было», в отличие от мачо-гасконца.
32
Когда он умер, как и сам он предвидел, «на улице», французские газеты оповестили, что «на кладбище Монмартра похоронен