— Молодой парень, красивый, работящий, столяр-мебельщик с «золотыми» руками и — ничего странного — изначально непьющий, почувствовал, или ему показалось, что его молодая жена «погуливает». Пришел после работы с бутылкой водки. Наливает стакан жене:
— Пей.
— Не буду.
— Убью. Пей.
Выпила.
Второй стакан:
— Пей.
Короче, через полчаса — она в нейтралитете.
Он аккуратно, осторожненько сапожной дратвой через край зашивает ей место, которым изменяют, и звонит в милицию.
— Дальше?
— Суд и зона.
— А потом?
— Потом она начала писать письма на зону. По долгу службы я был обязан читать эти письма. Что это были за письма! Оторваться невозможно! Откуда девчонка слова такие находила? Как у поэта:
— А дальше?
— Она пошла с прошениями по прокурорам. Приговор смягчили, и через полгода он вышел на свободу... Ползоны смотрели, как они уходят в обнимку.
В Пензе по приезде вдруг появились у меня вши. Бабушка частым гребешком вычесывала их на газету, а гнид в резинке трусов прокаливала горячим утюгом. Это было любимым моим занятием — огромным чугунным утюгом раскочегаривать его, размахивая над головой. И еще — расглаживать белье, наматывая на толстую палку, которой раскатывают тесто, и катать скалкой.
И любимым занятием было колоть дрова для печки и собирать древесные угли для самовара.
А в войну на Полтавской улице в полуподвале была большая коллективная прачечная, — два огромных чана, в которых всегда булькало белье, и две очень большие и широкие деревянные скамьи.
Меня остригли наголо, а потом пришел «привет» из Казахстана — малярия. То мерз, то в жар бросало. В бреду я постоянно летел сквозь пространство и никак не мог остановиться. Пришла врач и обнаружила, что в постели у меня кошка родила четырех слепых котят. В больнице от хины пожелтел, как померанец. А в это время начиналась яркая весна, лучшее время жизни, и я с тоской смотрел в больничное окно, и такое уныние и одиночество...
После войны тогда по городам ходило много погорельцев, или они думали про себя, что они погорельцы, особенно цыгане, и мать обычно отдавала нашу одежду. Бабушка, всегда спокойная и терпеливая, однажды в сердцах возопила:
— Мария, ты с ума сошла! Твоим же детям уже не в чем пойти в школу!
Первая зима в Пензе. У меня коньки-«снегурки». С носами, загнутыми вверх, как санки или как шлепанцы Алладина. У других пацанов были другие, но мне и таких хватало на первое время.
Город холмистый, и когда грузовик тащился в гору, мы гурьбой цеплялись крючьями, не такими, какими в детстве «ковшиком» гоняли обручи деревянных бочек, а обычными, за задние борта. Я сыромятными ремешками крепил коньки на валенки и прикручивал палками за голенища.
А на большой перемене зимой играли в футбол чьей-нибудь шапкой. Я всегда в воротах.
В большом шкафу с книгами в три ряда под самым потолком нашел я дореволюционные журналы для семейного чтения и — чудо — в толстом переплете подшивку газеты «Нива» за 1904–1905 годы. Все номера я начинал рассматривать с конца, как в конце учебника. Там были адреса банков Петербурга, разные общества, реклама Гостиного Двора: металлические жестяные коробки с конфетами «монпасье», которых я еще не пробовал, короткие шестиствольные пистолеты и непременно средство для ращения волос — на прочном стуле сидела плотная тетя средних лет или старше, а с ее головы стекали потоки черных волос и растекались по полу, страшные рассказы про волков и русско-японская война в картинках и фотографиях. Порт-Артур, передовые позиции наши и японские и, конечно, генерал Куропаткин в разных случаях.
У него были замечательные усы. Я хотел бы иметь такие усы. Но надо иметь средство для ращения усов.
— Посмотри, какой красавец! — показал я бате портрет генерала почти в полстраницы.
— Красавец. И усы замечательные. Но он не выиграл ни одного сражения. Все проиграл. И в японскую, и в первую мировую.
— А у Буденого такие же?
— Погуще. Поразмашистей. Потому он и выигрывал.
А за городом летом стоял небольшой цыганский табор, где я приглядел девчоночку, яркую, веселую, горделивую, как сладкий леденец-петушок на палочке. Когда я привел ее в дом напоказ, черноволосую, бабушка сказала, что, скорее всего, меня когда-то прирежут без последствий. Осенью табор снялся и ушел. Кажется, в Молдавию.